А потом позвонили зайчатки: "Нельзя ли прислать взрывчатки?"
Название: Narn e Pen-Ugerth, или сказание о добром орке
Автор: sassynails
Артер: .кромешничек
Бета: анонимный оффлайновый доброжелатель
Персонажи: орк
Рейтинг: PG13
Жанр: приключения, притча
Размер: 17867 словф
Предупреждения: джен
Дисклеймер: не мое, а хотелось бы.
Саммари: однажды родился в Средиземье орк, и не было в нем ни капли зла.
FB2|TXT
код Обзорам
История эта грустная, как и все предания Средиземья. О ней не поют песен в чертогах людей, не рассказывают сказки у очагов полуросликов, и даже на страницах необъятной памяти эльфов не оставила она следов – разве что если считать следом едва заметное пятно от сухого цветка, выпавшего из книги давным-давно.
Началась она в дни Долгого мира, незадолго до того, как найдено было в темных водах Великой реки Единое кольцо. Отрок Эорл еще не привел свой народ в долины Каленардона, а зло пока не вернулось в Дол Гулдур, чтобы распустить цепкие пальцы по всему Лихолесью.
В те времена Средиземье тихо процветало – последним, бесплодным осенним цветением перед большой войной и закатом эпохи Древних. Медленно увядала слава Нуменора в Минас Тирите, один за другим отплывали из Серой Гавани эльфийские корабли, мерно стучали молотки гномов в Голубых горах.
Но наше предание начинается не в последних оплотах свободных народов, а на побитых ледяными бурями и опаленных драконьим пламенем западных отрогах Эред Митрин. Там, в зловещей тени горы Гундабад и появился на свет наш герой. Долгое время у него не было имени, ибо родился он орком, а имена у орков редки. Только те, кто прожил достаточно долго, чтобы выделиться из бурого, скользкого орочьего стада, получали имена.
Родился он злой зимой, какие бывают только на самом севере Средиземья, последним из небольшого, чахлого выводка. Его безымянная мать, измученная долгой стужей и обезумевшая от голода, сожрала нескольких его братьев и сестер, а сам он, грязный, измазанный черной кровью комок плоти, умудрился закатиться за груду камней. Он лежал там долго, в полной тишине, придавленный страхом, который древнее, чем гнилые корни самых древних гор. А потом пополз, в полной темноте – и только вперед. Его подгонял тот же страх и что-то еще, что заставляет росток точить камень, пробиваясь к свету, а птицу – лететь через тысячи лиг к горной вершине, где когда-то она вылупилась из яйца.
Ни эльфы, ни люди, ни другие народы Средиземья не знают, как рождаются орки, сколько лет им отведено, да и вообще, мало что знают о них, кроме их звериной свирепости и смрадного дыханья, отравленных стрел да острого ятагана. Они рождаются маленькими голодными зверенышами, готовыми не только добывать себе пропитание, но и постоять за себя, защищаясь мелкими иголками зубов и когтей. Никто не видел, как до самой весны скрывался новорождённый орк в извилистых переходах и темных пещерах, какие заполняют нутро старых гор. Вырытые безымянными чудовищами древних времен, они на протяжении тысячелетий служили укрытием для всех тех, кто хотел спрятаться от сияющего лица солнца и любопытных глаз врагов – и родичей. В тоннелях, прогретых жаром земных горнил, не страшна была и самая лютая зима; бесчисленные протоки и озерца изобиловали слепыми белобрюхими рыбами, многоногими насекомыми и другими тварями, названий для которых нет ни в языке эльфов, ни даже в бесконечном списке онтов.
К чаше одного из таких озер и приполз наш орк, следуя за тонкой струйкой тепловатой воды, бежавшей по каменистому полу низкого коридора. Взрослый орк вряд ли смог бы протиснуться через этот узкий лаз. Через несколько дней глаза его окончательно прояснились, и он привык ко тьме, которую изредка прореживали отблески света – то огонь факела отражался бесчисленное количество раз в воде, стекающей по стенам коридоров, то с самого верха необъятной пещеры вдруг пробивались тонкие, жидкие лучи зимнего солнца. Долгое время орк ничего не знал, кроме пресного вкуса рыбьего мяса и воды, камней и прозрачных грибов. Даже слов для всего этого он не знал и не знал самого себя. Но в неведении этом было ему удобно, спокойно. Он не ловил рыбы больше, чем мог съесть, и забавлялся, наблюдая за сороконожками, но никогда не убивал их ради потехи. Внутри него словно теплело что-то, когда древняя, седая летучая мышь, невесть как забравшаяся в пещеру годы назад, перестала бояться его и аккуратно слизывала с крючковатых пальцев рыбью кровь. И захолонуло, когда старая мышь навсегда сомкнула глаза. Так орк впервые увидел смерть, и ничего, кроме печали и боли потери не разглядел в ней.
Должно быть, внимательный читатель уже догадался, почему именно этот орк стал героем одного из бесчисленных преданий Средиземья. В нем не было зла, какое эльфы и люди считают присущим оркам от рождения, которое течет в их крови и отравляет все их существование и все, чего касаются они. Неизвестно, как такое произошло. Возможно, сотворенные Темным Властелином тысячелетия назад, орки так долго предоставлены были сами себе – не все, но северные их племена, что постепенно стали утрачивать изначальную связь со Злом, которое породило их. А может быть, все дело было в незатейливом одиночестве и покое пещеры, где провел первые месяцы жизни наш юный орк.
Он легко вписался в ее простой, устоявшийся тысячелетия назад уклад и не нарушал ее тихого равновесия ничем много месяцев. Но весна, которая приходит рано или поздно во все уголки Арды, кроме разве что, вечной мерзлоты в ледяных пустынях севернее Форохеля, добралась и до темного обиталища орка. С невидимых сводов, где на недосягаемой высоте пыльную тишину пронизывали лучи света из прорех в старой горе, спустилась весенняя свежесть, принося с собой новые запахи, волнующие и манящие. Так орк узнал, что мир больше, чем он думал, и что в нем есть новое.
Какое-то время ничего не происходило. Он все так же ловил рыбу, играл с сороконожками и исследовал лабиринт нехоженых тоннелей, оплетающий пещеру, словно сеть тонких венок. Но просыпаясь по утрам, кроме привычного голода он ощущал внутри себя что-то еще, непонятное пока, но растущее с каждым днем чувство. Все чаще поднимал он голову и долго вглядывался в скрывающиеся в полумраке своды. Его манило туда, наверх, с непреодолимой силой, которая заставляла выбирать карабкающиеся наверх ответвления проходов всякий раз, когда он бродил по коридорам и натыкался на развилки.
Однажды он забрался довольно высоко и вышел на небольшой балкон, каменную нишу, когда-то выточенную в скале водой. С высоты нескольких десятков саженей пещера с подземным озером вдруг показалась ему такой маленькой и тесной. Он снова посмотрел наверх, по привычке. Свод пещеры все так же расплывался в полумраке, но теперь взгляду его открылись бесчисленные выходы коридоров, узкие щели и лазы, неглубокие гроты, выходящие в основной и широкие каменные карнизы, нависающие над озером. Легкое колыхание воздуха принесло сверху свежесть, и запах ее, сильный как никогда ранее, насыщенный ароматами просыпающихся трав, первой весенней грозы и многого другого, чего орк не ведал и не видел еще, заставил кровь стучать в ушах. В груди засаднило. Орка обдало волной страха и он огляделся по сторонам, движимый инстинктом, но вокруг никого не было. На дне пещеры, в озере, тихо плеснула рыба. Рука орка, будто сама по себе, легла на грудь. Под пальцами билось что-то, тихо и взволнованно, тук-тук, тук-тук. Орк еще не знал, что у него есть сердце, но ощутив его биение, в первый раз в жизни засмеялся от радости. Смех его был страшным квакающим звуком, но добрый читатель, уже немного узнавший нашего героя, непременно нашел бы в нем красоту.
Окончательно потеряв покой, орк решился на самое, пожалуй, важное событие в своей жизни. Он наелся рыбы впрок и напился воды так, чтобы долго не хотелось, взял острый камень, которым забивал рыбу, и двинулся в путь. Сначала он карабкался вверх по знакомым переходам, много часов без отдыха. Потом паутина ходов стала еще более запутанной – и совершенно незнакомой, полной новых запахов, а иногда даже звуков, которые одновременно и пугали и влекли его своей новизной. Орк храбро пробирался по ней со всей осторожностью, на какую был способен, рукой ведя по влажной стене, словно его шершавая ладонь могла запомнить путь. Пару раз он выбирался к главному своду пещеры, каждый раз поднимаясь на несколько уровней выше, и долго вглядывался в черную гладь ставшего родным озерца. В последний раз он поднялся уже так высоко по сети туннелей, что вода внизу скрылась во мраке. Движимый непонятным желанием, орк скинул вниз маленький камешек и долго слушал гуляющее по стенам пещеры гулкое эхо. А потом что-то промычал в ответ. Если бы он умел говорить хотя бы на неказистом орочьем наречии, он сказал бы, «Прощай».
Почти два дня и две ночи, с короткими передышками на сон, шел он все вверх и вверх. Один раз несколько часов пришлось ему возвращаться из тоннеля, который оборвался зияющей чернотой неизведанной бездны так внезапно, что орк чуть не свалился туда кубарем. Рядом были боковые ходы и ответвления, ведущие вниз, но воздух в них дышал таким затхлым подозрением, что все звериные, неотесанные инстинкты нашего орка встали на дыбы. Возможно, в глубине этой бездны доживал свои черные дни один из потомков первых, бескрылых червей Моргота, но мы никогда об этом не узнаем.
В другой раз его задержал звук топота десятков ног, раздавшийся сверху. Казалось, даже сама гора дрожит и пляшет вместе с ним. С потолка коридора сыпалась пыль и мелкие камни, и орк несколько часов просидел сам не свой от страха, вжимаясь спиной в большой валун у стены.
И вот наконец, измученный своим первым большим походом, он почувствовал в одном из туннелей дуновение ветра, самого настоящего ветра, который шелестел по стенам и даже слегка посвистывал. Орк последовал навстречу ветру и, пройдя не более четверти лиги, увидел в конце тоннеля просвет.
Никто не знает, какой поворот выбрала бы эта история, если ее герой вышел из горных недр при свете солнца – северного, нежаркого, но все-таки солнца. Скорее всего, временно ослепленный ярким светом, он с воем бросился бы обратно и, зализав раны, направил бы свое любопытство уже не вверх, а вглубь, зарывался все дальше и дальше в нехоженные тоннели, пока не погиб бы, придавленный камнепадом или сожранный неведомой ужасной тварью. Но к счастью, когда наш юный орк выбрался на поверхность, Средиземье спало.
Первым, что он увидел, раздвинув корни и ползучие плющи, ковром укрывавшие узкий забытый лаз, были звезды.
Бледные весенние звезды, щедро рассыпанные по небосводу, выглядывали из рваных, рассеянных облаков уходящей на юг бури. Их крошечные сияющие личики были точно игольные отверстия на темном покрывале неба, через которые можно было узреть блики сияющего запределья там, за теменью и тучами, и юному орку это зрелище показалось самым прекрасным на свете. Оно запало ему в сердце так прочно, что может быть, предопределило всю его дальнейшую судьбу. Долгое время он просто стоял и радовался тихой красоте ночного северного неба. Впереди простирались предплечья Эред Митрин, поросшие низкорослыми кряжистыми елями и колючим кустарником, в котором перекликались редкие ночные птицы, за ними тонкой полосой серебрилась река, а на горизонте, на юго-востоке, темной массой накатывался Великий зеленый лес.
После его родной пещеры, застоявшейся во тьме времени, мир казался ему переполненным звуками, светом и запахами, все это хотелось впитать и изучить, освоить. От внезапного простора захватывало дух. И в это время из-за облаков выглянула луна. Несмотря на то, что лунный месяц старел, и лик ее только на треть был виден, орк, не привыкший к свету, испугался и громко завыл, закрыв глаза руками, и юркнул обратно в лаз. Через некоторое время, обнаружив себя по-прежнему в полной безопасности, он вновь поддался любопытству и выглянул наружу. Прищуренный глаз луны висел низко над горизонтом, означая скорое прибытие рассвета, о котором наш герой еще ничего не знал, и казался уже не таким страшным. Смотреть на него было больно его привычным к темноте глазам, но не более того.
И тогда наш орк наконец решился. Последний раз, уже без тоски, взглянув на свою пещеру, он медленно, иногда на всех четырех, стал спускаться вниз.
Через час стало светлеть, а наш герой тихонько пробирался по каменистой пустоши, изредка перемежавшейся редколесьем. Мир вокруг теперь наполнялся не только светом, но и цветом, а страх в сердце орка хоть и усиливался с неминуемым приближением восхода, любопытство и тяга к новому подгоняли вперед все так же.
Наконец, в давно заброшенной медвежьей берлоге под корнями древней раскидистой сосны, орк укрылся от первых лучей солнца. Он устал и сбил ноги, а так же испытывал тяжесть и гнет дневного света, бич всего орочьего племени, но еще долго не мог заснуть, завороженно разглядывая тонкие лезвия первых травинок и лопающиеся почки на чахлом ивняке, закрывавшем вход в берлогу. А сны его были наполнены перезвоном птичьих трелей и жужжанием первых северных пчел.
***
До сих пор орку в его жизни сопутствовала удача. Эльфы объяснили бы ее высшим замыслом в хитросплетении мира, хоббиты – тем, что он не сделал зла, люди пожали бы плечами. Так или иначе, эта неведомая сила вывела его из горных недр на южных склонах предгорий Эред Митрин. В эту пустынную местность редко наведывались орки из окрестностей Гундабада или с Мглистых гор – слишком уж близко были владения Эотеода и дальше, на юге — эльфийского короля, и гномов из племени Дурина на востоке. Эльфы в свою очередь, а так же гномы и люди из долины Великой реки редко рисковали забираться так далеко вверх по течению Андуина. С севера же приходить было некому, ибо за пиками Эред Митрин не было жизни, и только последнее отродье великих червей Моргота доживало там свой век.
Иногда под сенью редких корявых сосен тенью пробирался дунадан-следопыт, или небольшой отряд орков-разведчиков трусил под покровом ночи. Вот в таких безлюдных и печальных местах оказался наш герой.
Первые несколько дней он скрывался от солнца в берлоге днем, а ночами, которые становились все короче, выходил после заката и изучал то место, которое отныне давало ему кров и пищу. Под камнями находилось множество сочных личинок и насекомых, прозрачные ледяные ручьи изобиловали рыбой. Ее было сложнее поймать, но со временем орк стал находчивее и ловчее.
У него по-прежнему не возникало мысли убивать больше, чем нужно было для пропитания, более того, он со всей страстью, на которую только было способно его орочье сердце, полюбил суровую и невзрачную природу этого северного края. Радовался каждому новому стебельку травы, каждому распустившемуся цветку.
Вскоре пичуги да разные мелкие зверьки, обитавшие в округе, перестали его бояться, а над берлогой, где он проводил дни, свила гнездо пара соек. Конечно же, наш орк не знал этого, но у эльфов есть поверье, что сойки вьют свои гнезда только там, где нет зла.
Так прошла весна и наступило лето. Орк почти привык к солнцу – не к самому светилу, так как лучи его по-прежнему ранили глаза, а к постоянству его присутствия в мире, и в отличие от своих сородичей, ему и в голову не приходило ненавидеть солнце. Он не слышал еще никакого языка и потому не мог облечь своих мыслей в слова, но уже понимал, что в его пещере, где он провел первые месяцы жизни, не было ни зелени, ни цветов, ни всего многообразия жизни, ибо туда не проникал свет солнца. И он был благодарен за этот свет.
Но эта сказка не о том, как наш орк проводил дни в кротком узнавании и не о его незамысловатой жизни на лоне природы. Иначе вряд ли бы его история попала на страницы легенд Средиземья. А значит, его тихие деньки в медвежьей берлоге не продлились долго.
Все случилось непогожим летним вечером, когда с юго-запада, с Мглистых гор на небосвод наползли тучи, а в долинах между простирающимися на юг пальцами Эред Митрин заклубился густой туман. Наш орк как раз пробирался знакомыми тропками к узкому и глубокому озерцу, лежавшему на дне одной из таких долин. В его илистых берегах водились прекрасные сочные угри, которые не только были вкусными, орку чрезвычайно нравилось их ловить.
Нужно заметить, что к тому времени наш орк почти полностью достиг предела своего роста. Орки были выведены в качестве солдат, пехотного мяса для армий Тангородрима. Они гибли бессчетными тысячами, и места умерших занимали новые. Поэтому их создатель сделал так, чтобы новые орки росли быстро – и так же быстро учились незамысловатым орочьим умениям. Во времена войн редкий орк доживал до трех лет. Поэтому в полгода наш орк выглядел вполне взрослым, а его образ жизни способствовал тому, что для своего возраста он был уже довольно ловким и сильным.
Он наткнулся на небольшой орочий отряд совершенно случайно. Увлекшись охотой на угря, он, отвыкший от осторожности, услышал топот пары десятков кривых ног слишком поздно, а туман не позволил ему оценить обстановку. Он юркнул прочь от озера в попытке избежать встречи с непонятным, но пугающим, и вместо этого выкатился, как был, с угрем в когтистой лапе, прямо под ноги первым двум оркам.
Увидев целую ватагу существ, поразительно похожих на него, орк замер от изумления. До сих пор единственным его компаньоном было только собственное отражение в озерной глади.
– Эй, гляньте, парни, это еще что? – гаркнул рослый орк с горбом и желтыми зубами. «Парни» зафыркали, втягивая ноздрями воздух и затопали на месте.
Так орк впервые услышал речь. То был корявый, грубый оркский язык – искаженное и упрощенное западное наречие, ибо Черную речь во времена Долгого мира помнили разве что старые орки из Эред Литуи, да те, кто прожил достаточно долго, чтобы получить имя, а имена орки по традиции давали только на Черном языке.
– Одичалый, – рявкнул кто-то из солдат. – Как есть одичалый.
Другой гоблин, низкорослый, толстый и одетый в криво перекованный гномий доспех, подошел и, засунув нашему герою за щеку два толстых пальца, обнажил его зубы.
– Да он зимник! Свеженький, мясистый! – сказал он гаденьким булькающим голоском. – Давайте его сожрем!
– Лапу свою сожри, тварь ты голодная, – прорычал рослый и горбатый. – Вон он какой ладный и крепкий, попугает еще гномье отребье или остроухих, прежде чем помрет. Пригодится, в эту зиму мало нового мяса, почти всех слопали.
Наш орк не понимал, что они говорили, но в животе у него зашевелился страх, какого прежде он никогда не испытывал. Решив не испытывать более судьбу, он шагнул в сторону и припустил было со всей прытью обратно к озеру, надеясь спрятаться в камышах, но был ловко пойман за загривок и опрокинут навзничь. На спину взгромоздилось что-то тяжелое, страшное. Орк извивался и визжал, за что тут же получил оплеуху. Рот наполнился кровью. Но удар был понятнее всех слов, и орк вмиг перестал сопротивляться.
Его схватили и грубым рывком подняли на ноги.
– Значит так, гаденыш, – сказал ему толстый орк в доспехе. – Сожрать тебя не велят. Пойдешь с нами и будешь делать, что говорят.
– Да не понимает он, одичалый же! – раздалось из толпы. – Давайте и правда сожрем.
Горбатый, растолкав остальных орков, в два шага настиг языкастого смельчака.
Наш орк стоял, опустив глаза, уцепившись взглядом за камень, круглый, спокойный и знакомый, и не решался посмотреть на чужаков, придавленный животным страхом.
Раздался звук, словно что-то хрустнуло и разорвалось, а затем шмякнулось наземь с влажным шлепком. Орк вжал голову в плечи и старался стоять как можно более тихо, изо всех сил пытаясь сделаться незаметным, будто случайно наткнулся в горах на барса со свежепойманной косулей в зубах.
На него пахнуло зловонной, страшной теплотой – паром свежевспоротого живота только что забитой добычи.
— Ну? Кто еще хочет стать мясом? – с рыком сказал Горбатый.
Желающих не нашлось, орки только покряхтывали и перешептывались вокруг, и наш герой осмелился, наконец, поднять глаза. Трава вокруг была заляпана черной кровью, стоящие вокруг Горбатого орки покрупнее вытирали лапами морды, а сзади них чавкали и разбрасывали кишки те, что помельче.
Мясо – это было первое слово, которое выучил наш орк. Мясо – то, чем была косуля в зубах у барса, чем он мог стать в любую минуту в окружении своих сородичей, если только не научиться быть хитрее косули – или сильнее барса.
Конечно, пока что орк не думал об этом – не мог думать, но животный предначальный страх, с которым он родился, наконец-то оформился и приобрел лицо.
Отряд снялся с места и грузно потопал на северо-запад, где над горизонтом черной тучей нависала гора Гундабад. Орку швырнли грязное тряпье, и он неуклюже обмотался им, не понимая, зачем оно нужно, но следуя приказу, выраженному, в основном, пинками и зуботычинами, потому что очень боялся стать мясом.
Он боялся всю дорогу, все четыре ночи, пока отряд маршировал по долине между пальцами Эред Митрин. Он старался быть как можно более незаметным и тихим, чтобы не привлечь лишнего внимания.
Короткими весенними днями, когда орки хоронились в пещерах, выглоданных стихиями в низких древних скалах, он временами мечтал улизнуть на свободу – или, может быть, даже обратно к своему тихому безопасному омуту в недрах горы. И его останавливал не только трепет перед солнечным оком и боязнь не найти обратную дорогу. Решимость и жажда идти вперед, которая один раз уже вывела его из горного нутра, заставляла вспоминать плеск ручьев и уханье ночных сов, яркие зрачки звезд и бесконечное море запахов – и страх стать мясом отступал.
Сородичи с каждым днем нравились ему все меньше и меньше. Они постоянно вступали в перепалки и стычки друг с другом, оголяя выщербленные гнилые зубы и рыча, совсем как волки. Но волки, которых знал наш орк, не причиняли вреда просто так, и дрались только когда в опасности была семья или ее целостность.
Сородичей же орка семьей назвать нельзя было, даже сделав самые большие допущения. Они рвали и кусали друг друга и даже пускали в ход кривые ятаганы по любому поводу. К концу похода многие недосчитывались зубов или глаза, а кто-то и пальцев на лапе или даже целой лапы. Орк решительно не понимал, что держит их вместе, если промеж них столько ненависти. Позднее, когда его мир наполнился словами для всего, что он видел вокруг и чувствовал, он понял, что орков держит вместе Страх. Корни этого страха уходили глубже, чем самые глубокие пещеры в горах, населенные первобытными тварями, помнящими само появление Зла. Но понять это он смог только умом и никак не сердцем. По какой-то чудесной причине в самом нем от первозданного орочьего Страха не было и капли. Впрочем, именно поэтому наш орк и попал в легенду.
На пятый день Горбатый выгнал отряд из очередного укрытия в неглубокой пещере едва только солнце утонуло за горными вершинами на западе. Оркам раздали по краюхе черствого серого хлеба с острым запахом плесени и, едва успев прожевать свой скудный паек, отряд, подгоняемый окриками Горбатого и его помощников, выстроившись по двое, потрусил вперед. Тень Гундабада, великой крепости орков, расползалась по горизонту, и вдали уже видны были его красные огни. Наш орк, разумеется, не мог еще понять, о чем переругивались по дороге его собратья, но чувство опасности кололо спину, заставляло оглядываться и принюхиваться, ступать тише и сжимать в кулаке голыш, подобранный у ручья на стоянке.
Им осталось пересечь широкую, открытую всем ветрам долину. Когда-то давно здесь шел ледник, который оставил за собой россыпи мелких валунов, среди которых не спрятался бы и заяц. Прежде, чем выйти из под ненадежного, но все же укрытия низкорослых зарослей ольшаника, Горбатый поднял руку, приказывая отряду остановиться.
На Средиземье стремительно, как и всегда на севере, опускался вечер, грузными туманами оседая в долинах. Тучи разошлись, отползая за солнцем к западу, и на небосвод выкатилась почти полная луна. Горбатый долго втягивал ноздрями воздух и цокал языком, словно пробуя ветер на вкус, а потом, погрозив лунному кругляшу на небе закованными в уродливые наручи и рукавицы кулаками, коротко свистнул.
По одному, низко пригибаясь к земле и стараясь не бряцать ятаганами, орки двинулись через долину. Они почти миновали середину, когда с юга, оттуда где пальцы Эред Митрин зарывались в густые леса на склонах Мглистых гор, раздался осторожный посвист королька.
Наш орк знал этот крик. Его незамысловатый, но пытливый, бытийный ум выхватывал такие знания о мире на каждом углу, добывал их из каждого лезвия травы, из пути каждой звезды по небесному куполу — и бережно хранил. Орк знал, что эта птица кричит только днем. Он мгновенно насторожился, выпрямился и начал шарить глазами по южному горизонту. Орки, следовавшие за ним, рыкнули сердито и трусовато, и Горбатый оглянулся.
— Э, а зимник-то наш не дурень, — присвистнув, сказал вдруг старый коренастый орк, из шеи которого торчала тонкая, скукоженная рука его неразвившегося близнеца. – Эй, Узгор, сожри тебя дракон! Ты это слыхал?
Горбатый, обнажив огромные желтые клыки в черных деснах, в несколько прыжков подскочил к остолбеневшему от страха и внезапного внимания со стороны всего отряда орку и схватил его за загривок.
— Сожрать бы тебя, вот что, — сказал он, обдав орка смрадным дыханием.
— Успеешь еще сожрать, — прорычал в ответ Старый, и, отпихнув Горбатого, уставился на перепуганного до полусмерти орка. – Малый-то с мозгой, не то что половина твоих дуболомов. Жил себе в своем лесу, недотыкомка, а лес вон разумеет.
Старый коротко махнул лапой и припал к земле. Все орки, как один, последовали его примеру. Наш герой лежал рядом со Старым и изо всех сил вглядывался в темноту на юге. Луну скрыло небольшое облако, и разглядеть можно было лишь очертания первых деревьев редкого подлеска. Вокруг стояла звенящая тишина, словно все живое затаилось в ожидании грозы. Наконец Луна показалась из-за тучи, ее появление не пролило свет на опасность, скрывавшуюся у южной горной стены. Старый скрипнул зубами и хотел было уже поднимать отряд и идти дальше, как вдруг Горбатый тихонько охнул рядом. Наш орк тоже увидел это: лунный блик, пойманный металлом, и сверкнувший в темноте, словно глаз Морвиниона, взбирающегося вверх по ночному северному небу, а потом три тени, метнувшиеся в лес.
— Лежать всем! Проклятые следопыты, белолицые дряни. – Голос Старого немного дрожал. – Давно их сюда не заносило.
Редкий сухостой да несколько камней, среди которых затаились орки, служили плохим укрытием, и вокруг раздавались тихие недовольные возгласы, а то и трусливое повизгивание.
— Их всего трое, Зольг, старая ты гниль, — прорычал рядом Горбатый. – Догоним их и прибьем, авось и пожрем нормально. У меня сладкого мяса с брюхе с осени не было, не говоря уж о других.
— Старая гниль промеж твоих ушей, Узгор, коли ты думаешь, что три следопыта не перестреляют из лука три десятка орков, если те рванут на них по долине, где и камня нет, чтобы спрятаться.
— А в твоей старой башке все протухло от страха, Зольг, — ответил Горбатый, и столько злобы, столько ненависти было в его голосе, что юный орк съежился и задрожал.
— Чего мы ждем? Разорвем этих белобрюхих! – раздался рядом возмущенный возглас одного из орков.
— И правда, разорвем! Все равно уже заметили! Хоть пожрем! – поддержали его.
Горбатый, которого Старый называл Узгором, победоносно ухмыльнулся, показав внушительные желтые клыки. Старый зашипел на него, а тощая ручонка у его шеи сердито задергалась и сжала пальцы в кулак.
Юный орк не понимал точно, о чем они разговаривают. Он только начал осознавать важность речи и умел вычленять из нее пока что всего несколько слов, которые еще ни разу не опробовал на собственном языке. Но развитое чутье не обманывало его – отряд столкнулся с серьезной опасностью, и сейчас вершилась их судьба. И еще кое-что наш орк понял с особой ясностью, какая бывает только, когда понимание проникает в каждый дюйм тела, поднимает шерсть на загривке и, отзываясь эхом во всех уголках сознания, сметает прочь любое сомнение: сейчас он как никогда еще был близок к тому, чтобы стать мясом. А три тени, затаившиеся среди мрака ночного леса – перед ними мясом были все, и Горбатый с косой саженью в плечах, и хитрый, изворотливый Старый, доживший до преклонного возраста, потеряв всего лишь пару зубов, да заработав несколько шрамов – весь их отряд, весь их род.
Но тени не нападали. Юный орк нутром чувствовал, что тени обладают неведомой ему пока силой, способной перебить их всех даже на расстоянии, и не понимал, почему они этого еще не сделали. Мысли, у которых еще не было возможности сплестись в слова, скреблись в его голове, пытаясь выловить из совсем еще неглубокого колодца воспоминаний нужное – и вот оно, наконец, пришло. Орк вспомнил свою жизнь у подземного озера, близко к недрам земли, где тепло и влага привечали множество живности, хотя на первый взгляд, озерцо производило впечатление безжизненности и пустоты. Он вспомнил, как легко было вылавливать из прибрежного мелководья белобрюхих безглазых рыбин, которые даже не предпринимали попыток сбежать. Вспомнил, как ловил их, только чтобы утолить голод, в отличие от собратьев.
Орк вдруг осознал, что тени, возможно, не нападают по той же причине. Несмотря на то, что он боялся их, как не боялся еще ничего в своей недолгой жизни, рядом со страхом проснулось и тихонько подняло голову и уважение.
— Долго будем ползать на брюхе, как черви? – заскулил кто-то рядом.
Горбатый обычно в таких случаях раздавал оплеухи, но тут только смачно сплюнул в сторону – выжидал, когда жажда крови наконец выжжет в нехитрых умишках его головорезов остатки разума – да и сам был не прочь погонять людишек в ночи, и, возможно, отужинать вкусно первый раз за долгое время.
Остальные орки задергались, забурчали недовольно. Воздух вокруг них пузырился воинственным нетерпением. Старый огрызался, рычал и даже отвесил пару затрещин, но приказа к битве не давал.
Наконец у одного из нарванных орков, измученных голодом и бездействием, лопнуло терпение. Капая слюной, он выхватил ятаган у одного из товарищей, и, прорычав что-то нечленораздельное, рванулся вперед.
Стрела пронзила воздух почти бесшумно, но острые глаза юного орка успели заметить, как блеснул, рассекая темноту, ее наконечник. Его собрат шумно упал на камни, будто срубленное кряжистое дерево. Орки снялись с места, словно рой рассерженных пчел и с громким воплем понеслись на противника. Все, кроме юного орка, чьи ноги сковал страх не столько перед тенями, сколько перед необходимостью убить, и опытного Зольга.
Один за другим бегущие орки падали, словно земля уходила у них из-под ног, и юный орк завороженно следил за тем, как подкосились колени у горбатого Узгора, но он все равно встал и грузно побежал вперед.
Когда Горбатый спрятался за небольшим валуном, и с воем попытался вытащить из-под ребра стрелу, юному орку легла на шею тяжелая лапа. Он дернулся, опомнившись внезапно, и начал вырываться, истошно вопя, но холодное прикосновение металла к шее остановило его.
— Шевелись, живо! Благодарить меня потом будешь еще, звереныш, побежали, а то и нас прибьют — беззлобно и почти лениво прикрикнул на него Зольг. – Коли приду один да пустым – пристанут. Пошлют еще под Хребтину. А так хоть новобранца притащу, да вон какого складного. А будешь буянить – прирежу и сожру.
Юный орк, разумеется, не понял смысла того, что сказал ему Старый. Но острие ятагана у его шеи объясняло все более чем красноречиво. Поскулив напоследок, они гуськом и не оглядываясь заторопились прочь от места, где умирали в лужах черной крови их сородичи, к Гундабаду.
Два орка бежали всю ночь, прячась между редкими камнями, пугаясь каждого плеска в заболоченной низине долины, они озирались и принюхивались, пытаясь выяснить, не преследуют ли их. Но то ли побег остался незамеченным, то ли следопыты действительно не планировали вступать в стычку и легко их отпустили, погони за ними не было.
Когда небо к востоку засерело, а звезды стали блекнуть, громадный силуэт горы Гундабад занимал уже полнеба. Когда-то она служила домом и крепостью древнему племени гномов, и развалины башен, арок и парапетов до сих пор тут и там лепились на ее негостеприимных обрывах.
Земля вокруг была выхолощена поколениями орков. Ни чахлого куста, ни травинки, ни одинокого деревца на целые лиги вокруг. Только негостеприимные скалы, да холодные, колючие горные речонки, с годами помутневшие от орочьих дел.
Два орка беспрепятственно прошли через кипящую деятельностью небольшую равнину у самого подножия. Горели костры, на которых коптилось непонятного происхождения мясо, а в уродливых черных котлах кипела смола. Туда-сюда сновали гоблины с разнообразными ношами на спинах, невдалеке маршировал небольшой отряд; караван грубо сбитых телег, в которые были запряжены по четыре гоблина сразу, вез груды щитов, явно человеческой работы, ржавых и покореженных, словно они пролежали в земле пару сотен лет. Никто не задавал путникам вопросов, даже не смотрел на них с подозрением: Долгий мир наложил свой отпечаток даже на орочье племя, в чьих жилах война, казалось, текла вместе с кровью.
Наш орк никогда еще не видел ничего подобного и беззастенчиво глазел по сторонам. Зольг дал ему легкую затрещину, понятную лучше любых приказов, и орк снова втянул голову в плечи и заковылял рядом.
Вблизи гора напоминала гигантский муравейник, изрытый ходами и полнящийся гоблинами. Они вошли внутрь через один из боковых проходов, и бесконечный орочий поток долго нес их по сосудам коридоров, пока не выплюнул в самой сердцевине горы – в огромной пещере, бывшей когда-то главным залом гномьих царей. Давным-давно здесь висели серебряные лампы с тысячей свечей, а на гигантских жаровнях жарились быки и боровы. Сейчас покрытые копотью и плесенью точеные колонны, уходя ввысь, терялись в темноте, а дно этой пещеры кишело орками, которые торговались, дрались, бездельничали, спали, если, совокуплялись в углах.
— Вот он, Гундабад, — с горестным восхищением сказал вдруг Старый, и снова отвесил юному орку подзатыльник. – Вот что. Отведу я тебя на кухню. Вольготное место, и в поля ходить не заставляют. Считай, я тебе службу сослужил. А за это буду наведываться и рассчитывать на кусочки пожирнее.
Наш орк мало что понял, хотя слово «Гундабад» уже было ему знакомым и даже имело некоторый вес, ибо орки повторяли его постоянно. Он изо всех сил старался принять смиренный вид, и Старый, видимо, был удовлетворен, потому что в следующую минуту уже тащил орка по узкой лестнице, вырубленной в толще камня, вниз.
После четверти часа ходьбы по извилистым коридорам, лазам и переходам, орки наконец пришли в главную кухню Гундабада, ставшую для нашего героя пристанищем на много лет.
***
Заправляла кухней невиданных размеров орчиха по имени Ратснага. Старый Зольг, притащив юного орка, разговаривал с ней почти мягко, а лицо его приняло заискивающее выражение, если так вообще можно сказать об орочьей морде. Это, а так же то, что у орчихи было имя, говорило прежде всего о том, что властью и уважением среди орков она пользовалась небывалыми, а так же прожила на свете немало лет.
Ратснага ворочала свое грузное тело с многочисленными складками на животе весьма ловко и с завидной легкостью управлялась с огромными вертелами, на которых коптилось черное мясо, шуровала тяжелой чугунной ложкой в котле, где на огне пыхтело какое-то варево, и на огромной лопате закидывала в пылающую печь десяток караваев серого хлеба сразу.
— Это еще что за кусок мяса ты притащил? – зычным голосом спросила она Зольга.
Зольг в нескольких словах поведал историю найденыша и, напоследок влепив ему легкую оплеуху, ретировался. Воспользоваться своим положением и зайти за лакомыми кусочками он не успел. В тот же день Зольг был послан с разведкой к предгорьям Мглистых, или Хребтины, как их еще называли северные орки, да и сгинул там. Больше наш орк его никогда не видел.
— Зимник. Ну, поди сюда. Экий ты крепкий кусок.
Ратснага бесцеремонно засунула юному орку в пасть палец и оттопырила щеку, глянув на зубы. Видимо, удовлетворившись его здоровьем, она хлопнула его по щеке и хохотнула.
— Здоровый. Ну что ж, Кусок, будешь служить со мной. Смотри, под горячую руку не попадайся, а то прибью и не замечу – протухнуть успеешь, пока пойму.
Так наш орк получил первое свое прозвище – еще не настоящее имя, а одно из тех часто обидных словечек, которыми орки пользовались, обращаясь друг к другу.
Ратснага, как и любой орк, не отличалась дружелюбием, но то были годы Долгого мира. Тень Ангмара вот уже сотни лет как не простиралась над Гундабадом, а месть гномов расцвела и дала плод только через два столетия, когда Трэйн второй собрал армию для осады Гундабада. Саурон еще не призвал темные силы для того, чтобы начать свою последнюю войну в Средиземье, и Страх орков пока что дремал, на излете своего сна.
Ратснага не знала, сколько жила на свете. Она говорила, что родилась в Мории и смутно помнила правителей, присланных из Ангмара, но гораздо лучше помнила Долгий мир, когда тихое процветание затронуло даже орков. Многолетнее довольствие и покой немного смягчили ее. Она, поначалу принявшая нового помощника в штыки, и наградившая его немалым числом зуботычин и даже одним шрамом, когда со зла ударила раскаленными щипцами для углей, вскоре по-своему оценила его.
Наш орк с рождения отличался пытливым умом и памятью, насколько это возможно для его племени, быстро учился, был ловок и послушен, и умел стать незаметным. Ратснага не могла не оценить такого помощника, и между ними довольно скоро наладилась если не дружба, то осторожное почти-доверие и весьма удобное для обоих сосуществование. Для нашего же орка Ратснага стала прежде всего бесценным кладезем знаний.
Долгий мир был странным временем для орков Гундабада. Живя вот уже более двухсот лет без суровой руки и могущественного злого умысла, направляющего орочий поток в русло войны, они, несклонные к порядку и созиданию, тем не менее смогли наладить быт в этом гигантском муравейнике. Они торговали с дикими племенами, живущими к северу от Эред Митрин, позволяя им пользоваться землями на суровых склонах вулканов в обмен на часть урожая; выменивали свои кривые ятаганы, которые дикари переделывали в нескладные плуги и мотыги, на жесткое мясо и шкуры оленей. Многие собирались в небольшие отряды и предпринимали вылазки в северный Арнор, изобилующий курганами и полями битвы, и грабили могилы, таща в Гундабад доспехи, золото и все ценное, что могли найти в погребенном под прахом войны и забвения королевстве.
Главная кухня же была тем местом, куда стекались со всех сторон и торговцы, и вояки-разбойники, и просто праздношатающиеся гоблины, коих в Гундабаде в пору Долгого мира было немало. Они приносили грубую полбу, в которую Ратснага подмешивала пепел да костную муку, каменный уголь для топки, а так же новости и сплетни со всех концов орочьих земель, из-под Хребтины, а бывало даже из Черной земли. Рассказывая свои нехитрые истории для развлечения Ратснаги, они рассчитывали на лишнюю краюху серого хлеба или полоску сухого черного мяса. Иногда их подношения были более зловещими, особенно в конце зимы, когда у орков обычно рождались дети. Немногие доживали до весны, тех же, кому не посчастливилось, разделывали и превращали в те самые полоски черного мяса.
Наш орк крутился под ногами, помогая замешивать тесто, раздувая огонь в печах и, кидая в их сопла ведра угля, и слушал, слушал, впитывал все подряд. Говорить он научился очень быстро, благо Ратснага болтала о чем-нибудь постоянно, но сам слова тратить не любил, предпочитая слушать, и Ратснага нашла в нем очень благодарного слушателя, чем была несказанно довольна.
Свободные народы Запада мало что знают об орочьей жизни, кроме того, как лучше и быстрее убить орка, и многим показалось бы удивительным то, что орки болтливы и любопытны, любят рассказывать и передавать из уст в уста множество легенд и преданий – странных и зловещих, а порой просто пошлых и скабрезных, но преданий. Они даже иногда собирались у костров в главном зале, который называли просто – Пещерой, делились новостями и праздно болтали. Конечно, чаще всего такие вечера заканчивались тем, что пару-тройку особенно болтливых и наглых орков зажаривали на кострах, и у остальных был свежий ужин.
Нашему орку интересно было любое сказанное слово, и очень скоро он знал о нехитрой и жестокой орочьей доле все, что смогли сохранить и пронести сквозь тысячелетия его собратья.
Знал, что в окрестностях Гундабада почти не растет ничего живого, а мутные ручейки все еще несут в себе яды Ангмара. Знал, что северные племена разводят странных оленей с огромными рогами, и иногда, в особо голодные годы, продают оркам своих детей. О том, что к востоку, совсем рядом с тем местом, где он родился, в горах Эред Митрин давно обосновались гномы – воинственные и свирепые, из Дуринова племени, а еще восточнее, где костлявый хвост Эред Митрин раздваивался, словно у гигантской черной жужелицы, плодились драконы.
Но больше всего наш орк узнал о Страхе. Страх пронизывал Гундабад и растекался тоненькими ниточками с орочьими караванами по всем весям, заставлял вздрагивать, если на небо набегала внезапная тень от быстрого облака или стаи птиц, вслушиваться в рокот далекой грозы и слышать в нем эхо голоса изначального Зла. Страх лежал валуном на тучных плечах Ратснаги, и наш орк не сомневался – именно от него она заходилась тяжелым кашлем каждый раз, когда разговоры заходили о Дол Гулдуре, Черной земле и даже о старом гномьем королевстве под Хребтиной. Страх бежал в самой орочьей крови, и чем больше наш орк понимал его, тем яснее осознавал, что в нем этот страх отсутствует, тем самым выделяя его среди своих собратьев.
Он прожил на кухне около двадцати лет. Мало что изменилось в его жизни за это время, но Долгий мир подходил к концу. Мир продолжал разворачиваться, и история уже пустила новый побег и черный цветок, и наступил тот год, когда Саурон вернулся в свою старую твердыню Дол Гулдур и обратил все мысли к воссоединению с Кольцом всевластия, самым главным своим оружием. Вот-вот оно должно было оказаться в руках хоббита Смеагола, которому суждено было стать Голлумом. Долгий мир оставил орков процветающим и довольно многочисленным племенем, хотя в людских и эльфийских летописях их число в те времена сильно преуменьшено – орки Долгого мира редко нарушали границы своих владений. Пока что цепкие черные пальцы Саурона простерлись над Мглистыми горами и Мордором, стягивая к себе орочьи стаи; но и к Гундабаду, самой многочисленной цитадели орков, он обращал свои мысли.
До севера еще не докатились отголоски новых битв и новости о том, что вокруг Дол Гулдура снова вьется тьма, но Страх распространялся как чумное поветрие, и скоро его черная хватка сжала почти каждое орочье горло в Гундабаде.
Однажды Ратснага позвала его, и, почесывая раздраженную кожу под своим тяжелым нагрудником, сделанным из двух здоровенных гномьих шлемов, сказала.
— Ну что, Кусок. Дело для тебя есть. Требуха издох намедни. Пропал. А может свои сожрали. И нужен надежный крепкий орк, чтобы кормить пленников. Ты сойдешь. Здоровый ты, да головастый. Сегодня придет Больг и покажет тебе, что да как.
Она пинула его, почти не прикладывая силы, будто хотела выразить некую симпатию, а возможно даже способна была испытывать ее. Орк согласился и взглянул на нее пытливо, выжидая, не сообщит ли она еще какие-нибудь новости. В последнее время жизнь в Гундабаде стала тяжелее; будто пчелиный рой, в котором родилась новая матка, готовый сняться с места в поисках дома, кипел он и жужжал, и слишком часто вспоминали его жители о том, что у них есть жала.
— Ты не забывай старуху Ратснагу. А коль захочешь – приходи, дам попрыгать между моих ляжек, — она подмигнула ему и непристойно похлопала себя где-то под складками обвисшего от многочисленных родов живота.
Орк пообещал приходить и согнулся, подставляя беззащитную шею в знак признания ее авторитета, как принято было у них, зная, что Ратснага далеко не каждому позволяет «попрыгать между ляжек».
Следующим вечером, проснувшись в укромной нише в одном из тупиковых ходов близ кухни, наш орк собрал свои скудные пожитки – оленью шкуру, на которой он спал, старый кожаный доспех, который выменял у северных людей несколько лет назад, да небольшой золотой самородок, найденный в одном из сбегающих из-под тяжелого лона горы ручьев, и пошел осваиваться на новой работе.
— Странный ты орк, Кусок, — рыкнула Ратснага, суя ему два лишних каравая хлеба и козью шкуру, наполненную черным горьким пойлом, которое, несмотря на отвратный вкус, придавало сил. – Иногда смотрю я на тебя и думаю – не орк ты вовсе, а только лишь Кусок орка.
***
Пленников в Гундабадском каземате было мало, всего трое. Два гнома, которых притащили совсем недавно из вылазки к Восточным позвонкам Эрет Митрин, и человек, старик, который просидел в своей клетке столько, что Больг, начальник караула и сынок какой-то большой орочей шишки, не мог вспомнить, откуда он взялся.
Сложно было сказать, зачем Гундабадским оркам вообще нужны были заключенные. Позднее наш орк пришел к выводу, что скорее всего, затем, чтобы не пустовала тюрьма, раз уж она есть.
Новая работа была сравнительно легкой. Два раза в день наш орк спускался на кухню, брал у Ратснаги три пайки и относил заключенным.
Он никогда раньше не видел вблизи ни людей, кроме дикарей из племени Лоссота, ни гномов – жизнь и работа на кухне не располагала к долгим дальним вылазкам и к войне вообще. И разумеется, в силу своей природной острейшей жажды нового, наш орк был до крайности взбудоражен встречей с двумя новыми для него народами.
Но ни первая встреча, ни десятки последующих не удовлетворили его любопытства.
Гномы были похожи на суровые, вытесанные из камня статуи своих предков, какие кое-где еще сохранились в потаенных уголках Гундабада, до которых не дотянулись разрушающие орочьи лапы, но за двадцать лет пребывания под сенью горы, эти останки былого величия гномов успел найти и изучить наш орк.
Неподвижные, со сдвинутыми бровями и спутанными бородами, провожали гномы полными ненависти взглядами орка, подсовывавшего миски с вонючей похлебкой под нижнюю прутовину их клеток.
Человек был еще загадочнее. Каждый раз, когда орк приходил, он сидел в самом темном углу своей камеры, склонив голову к коленям и накрывшись оборванным плащом.
Орк не знал, чего именно хотел он от пленников, и жестокое разочарование, которое было тем обиднее, чем сложнее было нашему герою понять, откуда оно проистекало, начало подталкивать его к тому, чтобы попроситься обратно на теплую кухню – и Ратснага бы не отказала.
Когда он уже готов был просить ее об этом, случилось невероятное. Сначала он оставил пайки гномам, те даже не сдвинулись с места, как обычно дожидаясь его ухода, прежде чем притронуться к еде. Затем положил миску с похлебкой и краюху хлеба в лоток для еды у клетки человека, вздохнул и собрался было идти восвояси, как вдруг его окрикнули.
— Орк, — раздался в пыльной тишине глухой голос, чей владелец явно давно им не пользовался.
Орк вздрогнул от неожиданности и обернулся. Человек продолжал сидеть в своем углу, но его пронзительные глаза смотрели прямо на орка.
— Подойди ближе, — продолжил человек мягко, на Общем наречии, которое наш орк неплохо знал, так как общался в основном с караванщиками, торговавшими с разномастным людом.
Орк подошел ближе и сказал:
— Здраствуй.
Орки обычно друг с другом не здоровались, но наш орк был особенный, тем более, он слышал достаточно об обычаях северных племен Лоссота, чтобы знать, что при встрече люди обычно приветствуют друг друга. Оркам это казалось странным и ненужным, но нашему герою подумалось, что соблюдая обычаи человека, он сможет расположить его к себе и узнать что-то… что-нибудь. Что-то новое.
Человек откинул рваный капюшон. Он был сед как старый лунь, но в его глазах плясали искры факелов, и орку казалось, что это взгляд прошивает его насквозь, видит всю его нехитрую жизнь, как на ладони.
— Ты знаешь, зачем я позвал тебя? – наконец осторожным тихим голосом спросил человек.
— Нет, — честно ответил орк.
— Ты странный орк. Не такой как все.
Орк промолчал, не отрывая взгляд от пронзительных глаз человека. Ему казалось избыточным подтверждать очевидное.
— Хочешь знать, почему я так решил? – продолжил человек, пододвигаясь ближе.
Впервые в жизни орка спрашивали что-то о нем самом, что-то, чего он сам не знал, и чувство было волнующее. Он ступил на полшага ближе к решетке и сказал:
— Почему?
— Пища. Еда. Я просидел тут пятнадцать лет. И за пятнадцать лет ни разу мне не поставили плошку в лоток. Обычно орки считают, что мы, дунаданы, не достойны есть из миски. Мне просто швыряли миску о решетку и я слизывал с пола то, что туда стекало.
— Мне велели приносить пищу, а не швырять ее в решетку, — осторожным голосом сказал орк.
Человек в ответ усмехнулся.
— Ты не удивился, когда я сказал, что ты странный орк. Почему?
Орк напрягся, но что-то подсказало ему, что честность будет лучшим решением.
— Потому что я сам знаю, — пробурчал он, заметив как неуклюже его грубый голос и неповоротливый язык произносят слова, по сравнению с человеком.
Человек ничего не ответил, и подождав немного у клетки, орк ретировался, прежде чем его ожидание могло бы показаться странным.
— Орк. У тебя есть имя? – спросил человек, через пару дней во время вечерней трапезы.
Орк замялся, не зная что ответить. Он свыкся с тем, что знавшие его кухонные орки и караванщики прозывали его Куском, с легкой руки (а точнее – лапы) Ратснаги, но не считал эту кличку именем.
— Пока нет, — наконец ответил он угрюмо, и отвернулся. В душе закипал необъяснимый гнев.
Человек коротко усмехнулся.
— Жаль. Я бы сказал тебе свое в обмен на твое. Но мне нравится, твое «пока». Так значит ты думаешь, что ты из тех орков, что заслужили имя?
В голосе человека звенело что-то колючее, будто иглы первого октябрьского мороза. Орк привык к неприязни – промеж его сородичами не было ни дружбы, ни любви, и он, не знавший их с рождения, никогда не тосковал по ним. В обиходе его не было даже таких слов. Но в сердце вдруг вскинула голову неясная печаль: ему захотелось, чтобы Человек был с ним – добр, как был сам орк добр с одинокой старой крысой, вырывшей нору неподалеку от его спального места. Крыса откликалась на свист и радовалась принесенному сыру, а орку по сердцу приходилась ее радость.
— Я из тех орков, у которых будет имя, — тихо ответил орк, не зная, что еще сказать, и не желая выдать печаль в словах.
— А-а-а, так ты одна из кухонных крыс, которая мечтает о воинской славе? Зарубить парочку следопытов, ограбить гномью повозку, а может быть даже умыкнуть эльфа?
Орк промолчал, впиваясь взглядом в человека. Он закипал необъяснимым гневом и когда почувствовал, что глаза застит ярость, выбежал из темницы и долго-долго несся по знакомым коридорам, пока не достиг выхода на один из самых верхних гномьих парапетов. Орки сюда почти не захаживали – не любили высоту, пронизывающий горный ветер, да и обзор открывался на север – с севера на Гундабад нападать было некому.
С одной стороны, где парапет защищен был от стихий, дало росток невесть каким ветром принесенное кленовое семечко, и одинокое маленькое деревце, которому едва хватало горной пыли да старого мха, чтобы выпускать по два-три листа каждую весну, заставляло нашего орка возвращаться на парапет каждый раз, когда он не в силах был уложить в мыслях свое понимание жизни и то, что эта жизнь ему подкидывала.
Орк просидел рядом с деревцем, чьи три листа изжелтила ранняя осень, всю ночь. А под утро, когда холодный розовый рассвет стал расползаться позади горы, подул ветер, и, дрогнув пару раз, листья с крохотного клена опали. Орк встрепенулся, когда ветер подхватил их, но успел поймать только один и долго смотрел, как еще два разлетелись в разные стороны, танцуя с ветром, пока не исчезли из виду.
Во время утреннего кормления пленников, он молча сунул золотой лист клена через прутья клетки человека, положил рядом с миской и, не оборачиваясь, уковылял прочь. Весь день ему снились странные сны и перед пробуждением показалось, что ноздрей коснулся запах далекой и неизведанной весны – настоящей, цветущей.
Через несколько ней человек снова заговорил с ним. В его голосе больше не было презрения, вернее, оно было, но где-то на самом дне, и если бы орк не вслушивался – вовсе не заметил бы его.
— Какой сейчас день? – сказал человек тихо, когда орк забирал пустую миску.
Орки не вели учета дням недели, только временам года, и вопрос поставил нашего героя в тупик.
— Осень на дворе, — ответил он тихо.
Человек шумно вздохнул.
— Что ты от меня хочешь? – спросил он наконец после долгого молчания.
И вновь орк запутался в собственной голове – насколько проще было с собратьями и их незатейливыми мыслями. Он прикрыл глаза, и ответ прыгнул на его неповоротливый черный язык сам собой.
— Чтобы ты рассказывал. Я люблю слушать.
Человек вздрогнул и воззрился на него с удивлением, которое одновременно льстило орку и пугало его.
И человек начал рассказывать. Обычно он начинал свою историю утром, когда последние дни навсегда уходящего мира еще позволяли многим оркам в Гундабаде засыпать на день, и бодрствовали только часовые, да и те частенько похрапывали на посту. Человека звали Форогонд, что, как он сказал, на языке эльфов значило скала севера, и был он одним из следопытов. Форогонд прожил на земле уже более века, и годы его клонились к закату.
То были странные и чудесные дни для нашего героя. Каждый день он спускался в темницу по пустым артериям горы, пока кровь орочьего племени временно застаивалась в центре горного чрева, и слушал, слушал бесконечные истории о людях, об эльфах, о далеком западном крае, откуда когда-то пришли предки Форогонда, о гибели этой земли. Форогонд рассказывал и о войне, и об извечном противостоянии свободных народов запада и Зла, которому орки испокон веков были рабами. И каждую ночь наш орк думал, думал до головной боли, слоняясь без дела по окрестностям или сидя на своем парапете, вперившись взглядом на запад, откуда начинал вечером свой путь Эарендиль, следовавший за солнцем.
Форогонд знал о мире много, очень много, неизмеримо больше, чем все орки взятые вместе, и скоро от осознания того, какой мир огромный и сложный, нашему орку стало нестерпимо больно. Мир просто перестал умещаться в его голове. Но больше всего страданий причиняло осознание, что сам он, орк, был частью огромного и неизбывного Зла, пешкой в игре, которую оно вело с начала времен. По словам Форогонда – ничто и никогда не способно было это изменить, пока Арда, какая она есть, существует и в песне ее еще не спето последнее слово.
Мысли о том, что внутри, в самой своей сути он – зло, не давали орку спать, застили глаза пеленой ярости и лишили всякого покоя. Едва сдерживаемый гнев клокотал в нем днем и ночью, словно лава в недрах вулкана, а собратья лишь укрепляли его в вере, что Форогонд прав.
Наконец, настал тот день, когда сам поход к Форогонду стал причинять боль, затмевавшую любое удовольствие от узнавания нового о мире вокруг. В тот день орк, оставив пленнику миску с похлебкой, поднялся на парапет. Зима, особенно беспощадная к северу, уже отступила на юге Средиземья, но все еще держала Серые горы в ледяных тисках, и солнце прятало свет в седых, огромных и почти неподвижных тучах. Орк долго просидел на старых камнях, пытаясь привыкнуть к рези в глазам, которую вызывало даже невидимое солнце, но так и не смог. Он промучился почти целый день, изнывая то от бессильной злобы, обращенной на себя, то от желания что-то изменить.
Наступил закат, принеся с собой облегчение. Тучи рассеялись, и холодно заморгали на небосводе просыпающиеся звезды.
Решение пришло само собой. Он сходил на кухню за пайкой, прихватив на всякий случай, еще пару караваев хлеба и козью шкуру с орочьим пойлом, и спустился в темницу.
Форогонд ждал его.
— А… это ты. Как дела в великом Гундабаде? – Он часто задавал этот вопрос, и иногда орк даже делал вид, что не слышал презрения в его голосе и рассказывал вести, долетавшие с юга.
— Говорят, надвигается война, — уклончиво ответил он.
— Так говорят каждую неделю. Что рассказать тебе сегодня? Я вспомнил песнь, которую слышал в молодости в Имладрисе.
— Ты хочешь на свободу? – спросил орк прямо, потому что иначе не умел.
От удивления человек даже приоткрыл рот и долго молчал, вцепившись в прутья клетки.
— Как я могу не хотеть на волю? – проговорил он наконец.
— Я помогу. Выбраться.
Орк не выдержал пристального взгляда человека и опустил глаза, скрючился.
— Ты? Но почему?
— Рыба должна жить в воде. Дикий зверь – в безлюдной пустоши, орк – дневать под горой. Я – благодарен тебе за сказы.
— Твоя благодарность слишком похожа на человеческую, чтобы быть правдой.
— Я не такой, как они! – зарычал, вспылив, орк и оскалился, чувствуя, как резцы царапают друг о друга. Поняв, что только что наглядно показал именно орочью сущность, он зажал лапами рот.
— Дай мне оружие. Если ты решил заманить меня в ловушку – я хотя бы прихвачу с собой в могилу десяток гоблинов.
Неверие ранило, будто ржавый нож дикаря, загнанный под ребра, но настоящий яд в эту рану лило понимание: теперь-то наш орк прекрасно осознавал, что у Форогонда были все причины ненавидеть его род.
— Жди завтра утром, человек, — сказал он напоследок, и тяжело ковыляя, опираясь иногда на заскорузлые костяшки пальцев на руках, побрел в свой темный угол.
Утро занялось тревожным багряным восходом, и солнце, выкатившись красным глазом на небо, тут же скрылось в тучах, клубившихся в преддверии снежной бури. Наш орк ночью собрал весь свой нехитрый скарб. Старый кожаный доспех с железной орочьей маской, да выкованную еще во времена Ангмара грубую и тяжелую кольчугу, которые так ни разу и не надел, завязал в кусок грубого полотна для Форогонда. В другой узел сунул два каравая серого Ратснагиного хлеба, шкуру с пойлом и сколько было с собой полосок черного вяленого мяса. В небольшой нагрудный карман своей тужурки из старой оленьей шкуры – золотой самородок да красивое голубое перышко сойки, найденное еще летом. Из-под тяжелого камня достал он кривой ятаган, которым еще ни разу не пользовался, и небольшой нож человечьей работы, что хранился зарытым в землю: орки не любят людское оружие, но тонкая красота резьбы на рукояти и острое лезвие притягивали нашего орка, и он не мог расстаться с ножом.
Забрав пайку от Ратснаги, он выждал время и, взяв свою ношу, окольным путем двинулся к темнице, выбирая коридоры попустыннее. За долгое время преданной и тихой службы на посту, наш орк обрел некое доверие и, если такое можно сказать об орках – уважение. Его даже перестали называть Куском, и сделали копию ключа от камер. Сам не зная того, наш орк выбрал последний подходящий момент для побега пленника – еще пара дней, и до Гундабада докатились вести о военном сборе орков и требовании выслать несколько полков подготовленных воинов в доспехах, с оружием и телегами с провизией в Дол Гулдур.
Если Форогонд и удивился тому, как подготовился орк, он ничем не выдал своего замешательства. Но натягивал поношенную кирасу и старые наручи с нескрываемым отвращением на лице. Когда орк отдал ему нож и предложил один из лежащих в крохотной тюремной оружейне ятаганов, он отмахнулся от ятагана, а нож взял в руки с трепетом и сказал тяжелым голосом:
— Хороший это был нож. Может быть, ты только что вложил в мои руки свою смерть, орк.
Внутри орка захолонуло, но он ничего не ответил и показал рукой в почти нехоженый коридор, шедший вниз. Они долго петляли по темным туннелям у самого корня горы, между дымящимися разломами и обрывами, зевающими темными ртами и вышли, наконец, с запада, где Гундабад защищен был северным рогом Хребта, с которым его разделяла только узкая выхолощенная долина. Когда-то давно на этой стороне были выстроены уродливые заставы Ангмара, где, не желая якшаться с орочьём, жили присланные из Ангмара править Гундабадом люди. Орки, в свою очередь, так и не обжили эти места после ухода колдунов. Они пустовали, провалившиеся под снегами крыши скрипели на ветру, и черные глазницы окон провожали двух одиноких странников взглядом. Шли медленно. Форогонд шагал, сутулясь и согнув ноги в коленях, чтобы издалека никто не мог заметить, что он выше орка на добрых полтора фута. Сам же орк ковылял, морщась от боли, которую причинял обжигающий взгляд солнца.
Продолжение в комментариях
Автор: sassynails
Артер: .кромешничек
Бета: анонимный оффлайновый доброжелатель
Персонажи: орк
Рейтинг: PG13
Жанр: приключения, притча
Размер: 17867 словф
Предупреждения: джен
Дисклеймер: не мое, а хотелось бы.
Саммари: однажды родился в Средиземье орк, и не было в нем ни капли зла.
FB2|TXT
код Обзорам
История эта грустная, как и все предания Средиземья. О ней не поют песен в чертогах людей, не рассказывают сказки у очагов полуросликов, и даже на страницах необъятной памяти эльфов не оставила она следов – разве что если считать следом едва заметное пятно от сухого цветка, выпавшего из книги давным-давно.
Началась она в дни Долгого мира, незадолго до того, как найдено было в темных водах Великой реки Единое кольцо. Отрок Эорл еще не привел свой народ в долины Каленардона, а зло пока не вернулось в Дол Гулдур, чтобы распустить цепкие пальцы по всему Лихолесью.
В те времена Средиземье тихо процветало – последним, бесплодным осенним цветением перед большой войной и закатом эпохи Древних. Медленно увядала слава Нуменора в Минас Тирите, один за другим отплывали из Серой Гавани эльфийские корабли, мерно стучали молотки гномов в Голубых горах.
Но наше предание начинается не в последних оплотах свободных народов, а на побитых ледяными бурями и опаленных драконьим пламенем западных отрогах Эред Митрин. Там, в зловещей тени горы Гундабад и появился на свет наш герой. Долгое время у него не было имени, ибо родился он орком, а имена у орков редки. Только те, кто прожил достаточно долго, чтобы выделиться из бурого, скользкого орочьего стада, получали имена.
Родился он злой зимой, какие бывают только на самом севере Средиземья, последним из небольшого, чахлого выводка. Его безымянная мать, измученная долгой стужей и обезумевшая от голода, сожрала нескольких его братьев и сестер, а сам он, грязный, измазанный черной кровью комок плоти, умудрился закатиться за груду камней. Он лежал там долго, в полной тишине, придавленный страхом, который древнее, чем гнилые корни самых древних гор. А потом пополз, в полной темноте – и только вперед. Его подгонял тот же страх и что-то еще, что заставляет росток точить камень, пробиваясь к свету, а птицу – лететь через тысячи лиг к горной вершине, где когда-то она вылупилась из яйца.
Ни эльфы, ни люди, ни другие народы Средиземья не знают, как рождаются орки, сколько лет им отведено, да и вообще, мало что знают о них, кроме их звериной свирепости и смрадного дыханья, отравленных стрел да острого ятагана. Они рождаются маленькими голодными зверенышами, готовыми не только добывать себе пропитание, но и постоять за себя, защищаясь мелкими иголками зубов и когтей. Никто не видел, как до самой весны скрывался новорождённый орк в извилистых переходах и темных пещерах, какие заполняют нутро старых гор. Вырытые безымянными чудовищами древних времен, они на протяжении тысячелетий служили укрытием для всех тех, кто хотел спрятаться от сияющего лица солнца и любопытных глаз врагов – и родичей. В тоннелях, прогретых жаром земных горнил, не страшна была и самая лютая зима; бесчисленные протоки и озерца изобиловали слепыми белобрюхими рыбами, многоногими насекомыми и другими тварями, названий для которых нет ни в языке эльфов, ни даже в бесконечном списке онтов.
К чаше одного из таких озер и приполз наш орк, следуя за тонкой струйкой тепловатой воды, бежавшей по каменистому полу низкого коридора. Взрослый орк вряд ли смог бы протиснуться через этот узкий лаз. Через несколько дней глаза его окончательно прояснились, и он привык ко тьме, которую изредка прореживали отблески света – то огонь факела отражался бесчисленное количество раз в воде, стекающей по стенам коридоров, то с самого верха необъятной пещеры вдруг пробивались тонкие, жидкие лучи зимнего солнца. Долгое время орк ничего не знал, кроме пресного вкуса рыбьего мяса и воды, камней и прозрачных грибов. Даже слов для всего этого он не знал и не знал самого себя. Но в неведении этом было ему удобно, спокойно. Он не ловил рыбы больше, чем мог съесть, и забавлялся, наблюдая за сороконожками, но никогда не убивал их ради потехи. Внутри него словно теплело что-то, когда древняя, седая летучая мышь, невесть как забравшаяся в пещеру годы назад, перестала бояться его и аккуратно слизывала с крючковатых пальцев рыбью кровь. И захолонуло, когда старая мышь навсегда сомкнула глаза. Так орк впервые увидел смерть, и ничего, кроме печали и боли потери не разглядел в ней.
Должно быть, внимательный читатель уже догадался, почему именно этот орк стал героем одного из бесчисленных преданий Средиземья. В нем не было зла, какое эльфы и люди считают присущим оркам от рождения, которое течет в их крови и отравляет все их существование и все, чего касаются они. Неизвестно, как такое произошло. Возможно, сотворенные Темным Властелином тысячелетия назад, орки так долго предоставлены были сами себе – не все, но северные их племена, что постепенно стали утрачивать изначальную связь со Злом, которое породило их. А может быть, все дело было в незатейливом одиночестве и покое пещеры, где провел первые месяцы жизни наш юный орк.
Он легко вписался в ее простой, устоявшийся тысячелетия назад уклад и не нарушал ее тихого равновесия ничем много месяцев. Но весна, которая приходит рано или поздно во все уголки Арды, кроме разве что, вечной мерзлоты в ледяных пустынях севернее Форохеля, добралась и до темного обиталища орка. С невидимых сводов, где на недосягаемой высоте пыльную тишину пронизывали лучи света из прорех в старой горе, спустилась весенняя свежесть, принося с собой новые запахи, волнующие и манящие. Так орк узнал, что мир больше, чем он думал, и что в нем есть новое.
Какое-то время ничего не происходило. Он все так же ловил рыбу, играл с сороконожками и исследовал лабиринт нехоженых тоннелей, оплетающий пещеру, словно сеть тонких венок. Но просыпаясь по утрам, кроме привычного голода он ощущал внутри себя что-то еще, непонятное пока, но растущее с каждым днем чувство. Все чаще поднимал он голову и долго вглядывался в скрывающиеся в полумраке своды. Его манило туда, наверх, с непреодолимой силой, которая заставляла выбирать карабкающиеся наверх ответвления проходов всякий раз, когда он бродил по коридорам и натыкался на развилки.
Однажды он забрался довольно высоко и вышел на небольшой балкон, каменную нишу, когда-то выточенную в скале водой. С высоты нескольких десятков саженей пещера с подземным озером вдруг показалась ему такой маленькой и тесной. Он снова посмотрел наверх, по привычке. Свод пещеры все так же расплывался в полумраке, но теперь взгляду его открылись бесчисленные выходы коридоров, узкие щели и лазы, неглубокие гроты, выходящие в основной и широкие каменные карнизы, нависающие над озером. Легкое колыхание воздуха принесло сверху свежесть, и запах ее, сильный как никогда ранее, насыщенный ароматами просыпающихся трав, первой весенней грозы и многого другого, чего орк не ведал и не видел еще, заставил кровь стучать в ушах. В груди засаднило. Орка обдало волной страха и он огляделся по сторонам, движимый инстинктом, но вокруг никого не было. На дне пещеры, в озере, тихо плеснула рыба. Рука орка, будто сама по себе, легла на грудь. Под пальцами билось что-то, тихо и взволнованно, тук-тук, тук-тук. Орк еще не знал, что у него есть сердце, но ощутив его биение, в первый раз в жизни засмеялся от радости. Смех его был страшным квакающим звуком, но добрый читатель, уже немного узнавший нашего героя, непременно нашел бы в нем красоту.
Окончательно потеряв покой, орк решился на самое, пожалуй, важное событие в своей жизни. Он наелся рыбы впрок и напился воды так, чтобы долго не хотелось, взял острый камень, которым забивал рыбу, и двинулся в путь. Сначала он карабкался вверх по знакомым переходам, много часов без отдыха. Потом паутина ходов стала еще более запутанной – и совершенно незнакомой, полной новых запахов, а иногда даже звуков, которые одновременно и пугали и влекли его своей новизной. Орк храбро пробирался по ней со всей осторожностью, на какую был способен, рукой ведя по влажной стене, словно его шершавая ладонь могла запомнить путь. Пару раз он выбирался к главному своду пещеры, каждый раз поднимаясь на несколько уровней выше, и долго вглядывался в черную гладь ставшего родным озерца. В последний раз он поднялся уже так высоко по сети туннелей, что вода внизу скрылась во мраке. Движимый непонятным желанием, орк скинул вниз маленький камешек и долго слушал гуляющее по стенам пещеры гулкое эхо. А потом что-то промычал в ответ. Если бы он умел говорить хотя бы на неказистом орочьем наречии, он сказал бы, «Прощай».
Почти два дня и две ночи, с короткими передышками на сон, шел он все вверх и вверх. Один раз несколько часов пришлось ему возвращаться из тоннеля, который оборвался зияющей чернотой неизведанной бездны так внезапно, что орк чуть не свалился туда кубарем. Рядом были боковые ходы и ответвления, ведущие вниз, но воздух в них дышал таким затхлым подозрением, что все звериные, неотесанные инстинкты нашего орка встали на дыбы. Возможно, в глубине этой бездны доживал свои черные дни один из потомков первых, бескрылых червей Моргота, но мы никогда об этом не узнаем.
В другой раз его задержал звук топота десятков ног, раздавшийся сверху. Казалось, даже сама гора дрожит и пляшет вместе с ним. С потолка коридора сыпалась пыль и мелкие камни, и орк несколько часов просидел сам не свой от страха, вжимаясь спиной в большой валун у стены.
И вот наконец, измученный своим первым большим походом, он почувствовал в одном из туннелей дуновение ветра, самого настоящего ветра, который шелестел по стенам и даже слегка посвистывал. Орк последовал навстречу ветру и, пройдя не более четверти лиги, увидел в конце тоннеля просвет.
Никто не знает, какой поворот выбрала бы эта история, если ее герой вышел из горных недр при свете солнца – северного, нежаркого, но все-таки солнца. Скорее всего, временно ослепленный ярким светом, он с воем бросился бы обратно и, зализав раны, направил бы свое любопытство уже не вверх, а вглубь, зарывался все дальше и дальше в нехоженные тоннели, пока не погиб бы, придавленный камнепадом или сожранный неведомой ужасной тварью. Но к счастью, когда наш юный орк выбрался на поверхность, Средиземье спало.
Первым, что он увидел, раздвинув корни и ползучие плющи, ковром укрывавшие узкий забытый лаз, были звезды.
Бледные весенние звезды, щедро рассыпанные по небосводу, выглядывали из рваных, рассеянных облаков уходящей на юг бури. Их крошечные сияющие личики были точно игольные отверстия на темном покрывале неба, через которые можно было узреть блики сияющего запределья там, за теменью и тучами, и юному орку это зрелище показалось самым прекрасным на свете. Оно запало ему в сердце так прочно, что может быть, предопределило всю его дальнейшую судьбу. Долгое время он просто стоял и радовался тихой красоте ночного северного неба. Впереди простирались предплечья Эред Митрин, поросшие низкорослыми кряжистыми елями и колючим кустарником, в котором перекликались редкие ночные птицы, за ними тонкой полосой серебрилась река, а на горизонте, на юго-востоке, темной массой накатывался Великий зеленый лес.
После его родной пещеры, застоявшейся во тьме времени, мир казался ему переполненным звуками, светом и запахами, все это хотелось впитать и изучить, освоить. От внезапного простора захватывало дух. И в это время из-за облаков выглянула луна. Несмотря на то, что лунный месяц старел, и лик ее только на треть был виден, орк, не привыкший к свету, испугался и громко завыл, закрыв глаза руками, и юркнул обратно в лаз. Через некоторое время, обнаружив себя по-прежнему в полной безопасности, он вновь поддался любопытству и выглянул наружу. Прищуренный глаз луны висел низко над горизонтом, означая скорое прибытие рассвета, о котором наш герой еще ничего не знал, и казался уже не таким страшным. Смотреть на него было больно его привычным к темноте глазам, но не более того.
И тогда наш орк наконец решился. Последний раз, уже без тоски, взглянув на свою пещеру, он медленно, иногда на всех четырех, стал спускаться вниз.
Через час стало светлеть, а наш герой тихонько пробирался по каменистой пустоши, изредка перемежавшейся редколесьем. Мир вокруг теперь наполнялся не только светом, но и цветом, а страх в сердце орка хоть и усиливался с неминуемым приближением восхода, любопытство и тяга к новому подгоняли вперед все так же.
Наконец, в давно заброшенной медвежьей берлоге под корнями древней раскидистой сосны, орк укрылся от первых лучей солнца. Он устал и сбил ноги, а так же испытывал тяжесть и гнет дневного света, бич всего орочьего племени, но еще долго не мог заснуть, завороженно разглядывая тонкие лезвия первых травинок и лопающиеся почки на чахлом ивняке, закрывавшем вход в берлогу. А сны его были наполнены перезвоном птичьих трелей и жужжанием первых северных пчел.
***
До сих пор орку в его жизни сопутствовала удача. Эльфы объяснили бы ее высшим замыслом в хитросплетении мира, хоббиты – тем, что он не сделал зла, люди пожали бы плечами. Так или иначе, эта неведомая сила вывела его из горных недр на южных склонах предгорий Эред Митрин. В эту пустынную местность редко наведывались орки из окрестностей Гундабада или с Мглистых гор – слишком уж близко были владения Эотеода и дальше, на юге — эльфийского короля, и гномов из племени Дурина на востоке. Эльфы в свою очередь, а так же гномы и люди из долины Великой реки редко рисковали забираться так далеко вверх по течению Андуина. С севера же приходить было некому, ибо за пиками Эред Митрин не было жизни, и только последнее отродье великих червей Моргота доживало там свой век.
Иногда под сенью редких корявых сосен тенью пробирался дунадан-следопыт, или небольшой отряд орков-разведчиков трусил под покровом ночи. Вот в таких безлюдных и печальных местах оказался наш герой.
Первые несколько дней он скрывался от солнца в берлоге днем, а ночами, которые становились все короче, выходил после заката и изучал то место, которое отныне давало ему кров и пищу. Под камнями находилось множество сочных личинок и насекомых, прозрачные ледяные ручьи изобиловали рыбой. Ее было сложнее поймать, но со временем орк стал находчивее и ловчее.
У него по-прежнему не возникало мысли убивать больше, чем нужно было для пропитания, более того, он со всей страстью, на которую только было способно его орочье сердце, полюбил суровую и невзрачную природу этого северного края. Радовался каждому новому стебельку травы, каждому распустившемуся цветку.
Вскоре пичуги да разные мелкие зверьки, обитавшие в округе, перестали его бояться, а над берлогой, где он проводил дни, свила гнездо пара соек. Конечно же, наш орк не знал этого, но у эльфов есть поверье, что сойки вьют свои гнезда только там, где нет зла.
Так прошла весна и наступило лето. Орк почти привык к солнцу – не к самому светилу, так как лучи его по-прежнему ранили глаза, а к постоянству его присутствия в мире, и в отличие от своих сородичей, ему и в голову не приходило ненавидеть солнце. Он не слышал еще никакого языка и потому не мог облечь своих мыслей в слова, но уже понимал, что в его пещере, где он провел первые месяцы жизни, не было ни зелени, ни цветов, ни всего многообразия жизни, ибо туда не проникал свет солнца. И он был благодарен за этот свет.
Но эта сказка не о том, как наш орк проводил дни в кротком узнавании и не о его незамысловатой жизни на лоне природы. Иначе вряд ли бы его история попала на страницы легенд Средиземья. А значит, его тихие деньки в медвежьей берлоге не продлились долго.
Все случилось непогожим летним вечером, когда с юго-запада, с Мглистых гор на небосвод наползли тучи, а в долинах между простирающимися на юг пальцами Эред Митрин заклубился густой туман. Наш орк как раз пробирался знакомыми тропками к узкому и глубокому озерцу, лежавшему на дне одной из таких долин. В его илистых берегах водились прекрасные сочные угри, которые не только были вкусными, орку чрезвычайно нравилось их ловить.
Нужно заметить, что к тому времени наш орк почти полностью достиг предела своего роста. Орки были выведены в качестве солдат, пехотного мяса для армий Тангородрима. Они гибли бессчетными тысячами, и места умерших занимали новые. Поэтому их создатель сделал так, чтобы новые орки росли быстро – и так же быстро учились незамысловатым орочьим умениям. Во времена войн редкий орк доживал до трех лет. Поэтому в полгода наш орк выглядел вполне взрослым, а его образ жизни способствовал тому, что для своего возраста он был уже довольно ловким и сильным.
Он наткнулся на небольшой орочий отряд совершенно случайно. Увлекшись охотой на угря, он, отвыкший от осторожности, услышал топот пары десятков кривых ног слишком поздно, а туман не позволил ему оценить обстановку. Он юркнул прочь от озера в попытке избежать встречи с непонятным, но пугающим, и вместо этого выкатился, как был, с угрем в когтистой лапе, прямо под ноги первым двум оркам.
Увидев целую ватагу существ, поразительно похожих на него, орк замер от изумления. До сих пор единственным его компаньоном было только собственное отражение в озерной глади.
– Эй, гляньте, парни, это еще что? – гаркнул рослый орк с горбом и желтыми зубами. «Парни» зафыркали, втягивая ноздрями воздух и затопали на месте.
Так орк впервые услышал речь. То был корявый, грубый оркский язык – искаженное и упрощенное западное наречие, ибо Черную речь во времена Долгого мира помнили разве что старые орки из Эред Литуи, да те, кто прожил достаточно долго, чтобы получить имя, а имена орки по традиции давали только на Черном языке.
– Одичалый, – рявкнул кто-то из солдат. – Как есть одичалый.
Другой гоблин, низкорослый, толстый и одетый в криво перекованный гномий доспех, подошел и, засунув нашему герою за щеку два толстых пальца, обнажил его зубы.
– Да он зимник! Свеженький, мясистый! – сказал он гаденьким булькающим голоском. – Давайте его сожрем!
– Лапу свою сожри, тварь ты голодная, – прорычал рослый и горбатый. – Вон он какой ладный и крепкий, попугает еще гномье отребье или остроухих, прежде чем помрет. Пригодится, в эту зиму мало нового мяса, почти всех слопали.
Наш орк не понимал, что они говорили, но в животе у него зашевелился страх, какого прежде он никогда не испытывал. Решив не испытывать более судьбу, он шагнул в сторону и припустил было со всей прытью обратно к озеру, надеясь спрятаться в камышах, но был ловко пойман за загривок и опрокинут навзничь. На спину взгромоздилось что-то тяжелое, страшное. Орк извивался и визжал, за что тут же получил оплеуху. Рот наполнился кровью. Но удар был понятнее всех слов, и орк вмиг перестал сопротивляться.
Его схватили и грубым рывком подняли на ноги.
– Значит так, гаденыш, – сказал ему толстый орк в доспехе. – Сожрать тебя не велят. Пойдешь с нами и будешь делать, что говорят.
– Да не понимает он, одичалый же! – раздалось из толпы. – Давайте и правда сожрем.
Горбатый, растолкав остальных орков, в два шага настиг языкастого смельчака.
Наш орк стоял, опустив глаза, уцепившись взглядом за камень, круглый, спокойный и знакомый, и не решался посмотреть на чужаков, придавленный животным страхом.
Раздался звук, словно что-то хрустнуло и разорвалось, а затем шмякнулось наземь с влажным шлепком. Орк вжал голову в плечи и старался стоять как можно более тихо, изо всех сил пытаясь сделаться незаметным, будто случайно наткнулся в горах на барса со свежепойманной косулей в зубах.
На него пахнуло зловонной, страшной теплотой – паром свежевспоротого живота только что забитой добычи.
— Ну? Кто еще хочет стать мясом? – с рыком сказал Горбатый.
Желающих не нашлось, орки только покряхтывали и перешептывались вокруг, и наш герой осмелился, наконец, поднять глаза. Трава вокруг была заляпана черной кровью, стоящие вокруг Горбатого орки покрупнее вытирали лапами морды, а сзади них чавкали и разбрасывали кишки те, что помельче.
Мясо – это было первое слово, которое выучил наш орк. Мясо – то, чем была косуля в зубах у барса, чем он мог стать в любую минуту в окружении своих сородичей, если только не научиться быть хитрее косули – или сильнее барса.
Конечно, пока что орк не думал об этом – не мог думать, но животный предначальный страх, с которым он родился, наконец-то оформился и приобрел лицо.
Отряд снялся с места и грузно потопал на северо-запад, где над горизонтом черной тучей нависала гора Гундабад. Орку швырнли грязное тряпье, и он неуклюже обмотался им, не понимая, зачем оно нужно, но следуя приказу, выраженному, в основном, пинками и зуботычинами, потому что очень боялся стать мясом.
Он боялся всю дорогу, все четыре ночи, пока отряд маршировал по долине между пальцами Эред Митрин. Он старался быть как можно более незаметным и тихим, чтобы не привлечь лишнего внимания.
Короткими весенними днями, когда орки хоронились в пещерах, выглоданных стихиями в низких древних скалах, он временами мечтал улизнуть на свободу – или, может быть, даже обратно к своему тихому безопасному омуту в недрах горы. И его останавливал не только трепет перед солнечным оком и боязнь не найти обратную дорогу. Решимость и жажда идти вперед, которая один раз уже вывела его из горного нутра, заставляла вспоминать плеск ручьев и уханье ночных сов, яркие зрачки звезд и бесконечное море запахов – и страх стать мясом отступал.
Сородичи с каждым днем нравились ему все меньше и меньше. Они постоянно вступали в перепалки и стычки друг с другом, оголяя выщербленные гнилые зубы и рыча, совсем как волки. Но волки, которых знал наш орк, не причиняли вреда просто так, и дрались только когда в опасности была семья или ее целостность.
Сородичей же орка семьей назвать нельзя было, даже сделав самые большие допущения. Они рвали и кусали друг друга и даже пускали в ход кривые ятаганы по любому поводу. К концу похода многие недосчитывались зубов или глаза, а кто-то и пальцев на лапе или даже целой лапы. Орк решительно не понимал, что держит их вместе, если промеж них столько ненависти. Позднее, когда его мир наполнился словами для всего, что он видел вокруг и чувствовал, он понял, что орков держит вместе Страх. Корни этого страха уходили глубже, чем самые глубокие пещеры в горах, населенные первобытными тварями, помнящими само появление Зла. Но понять это он смог только умом и никак не сердцем. По какой-то чудесной причине в самом нем от первозданного орочьего Страха не было и капли. Впрочем, именно поэтому наш орк и попал в легенду.
На пятый день Горбатый выгнал отряд из очередного укрытия в неглубокой пещере едва только солнце утонуло за горными вершинами на западе. Оркам раздали по краюхе черствого серого хлеба с острым запахом плесени и, едва успев прожевать свой скудный паек, отряд, подгоняемый окриками Горбатого и его помощников, выстроившись по двое, потрусил вперед. Тень Гундабада, великой крепости орков, расползалась по горизонту, и вдали уже видны были его красные огни. Наш орк, разумеется, не мог еще понять, о чем переругивались по дороге его собратья, но чувство опасности кололо спину, заставляло оглядываться и принюхиваться, ступать тише и сжимать в кулаке голыш, подобранный у ручья на стоянке.
Им осталось пересечь широкую, открытую всем ветрам долину. Когда-то давно здесь шел ледник, который оставил за собой россыпи мелких валунов, среди которых не спрятался бы и заяц. Прежде, чем выйти из под ненадежного, но все же укрытия низкорослых зарослей ольшаника, Горбатый поднял руку, приказывая отряду остановиться.
На Средиземье стремительно, как и всегда на севере, опускался вечер, грузными туманами оседая в долинах. Тучи разошлись, отползая за солнцем к западу, и на небосвод выкатилась почти полная луна. Горбатый долго втягивал ноздрями воздух и цокал языком, словно пробуя ветер на вкус, а потом, погрозив лунному кругляшу на небе закованными в уродливые наручи и рукавицы кулаками, коротко свистнул.
По одному, низко пригибаясь к земле и стараясь не бряцать ятаганами, орки двинулись через долину. Они почти миновали середину, когда с юга, оттуда где пальцы Эред Митрин зарывались в густые леса на склонах Мглистых гор, раздался осторожный посвист королька.
Наш орк знал этот крик. Его незамысловатый, но пытливый, бытийный ум выхватывал такие знания о мире на каждом углу, добывал их из каждого лезвия травы, из пути каждой звезды по небесному куполу — и бережно хранил. Орк знал, что эта птица кричит только днем. Он мгновенно насторожился, выпрямился и начал шарить глазами по южному горизонту. Орки, следовавшие за ним, рыкнули сердито и трусовато, и Горбатый оглянулся.
— Э, а зимник-то наш не дурень, — присвистнув, сказал вдруг старый коренастый орк, из шеи которого торчала тонкая, скукоженная рука его неразвившегося близнеца. – Эй, Узгор, сожри тебя дракон! Ты это слыхал?
Горбатый, обнажив огромные желтые клыки в черных деснах, в несколько прыжков подскочил к остолбеневшему от страха и внезапного внимания со стороны всего отряда орку и схватил его за загривок.
— Сожрать бы тебя, вот что, — сказал он, обдав орка смрадным дыханием.
— Успеешь еще сожрать, — прорычал в ответ Старый, и, отпихнув Горбатого, уставился на перепуганного до полусмерти орка. – Малый-то с мозгой, не то что половина твоих дуболомов. Жил себе в своем лесу, недотыкомка, а лес вон разумеет.
Старый коротко махнул лапой и припал к земле. Все орки, как один, последовали его примеру. Наш герой лежал рядом со Старым и изо всех сил вглядывался в темноту на юге. Луну скрыло небольшое облако, и разглядеть можно было лишь очертания первых деревьев редкого подлеска. Вокруг стояла звенящая тишина, словно все живое затаилось в ожидании грозы. Наконец Луна показалась из-за тучи, ее появление не пролило свет на опасность, скрывавшуюся у южной горной стены. Старый скрипнул зубами и хотел было уже поднимать отряд и идти дальше, как вдруг Горбатый тихонько охнул рядом. Наш орк тоже увидел это: лунный блик, пойманный металлом, и сверкнувший в темноте, словно глаз Морвиниона, взбирающегося вверх по ночному северному небу, а потом три тени, метнувшиеся в лес.
— Лежать всем! Проклятые следопыты, белолицые дряни. – Голос Старого немного дрожал. – Давно их сюда не заносило.
Редкий сухостой да несколько камней, среди которых затаились орки, служили плохим укрытием, и вокруг раздавались тихие недовольные возгласы, а то и трусливое повизгивание.
— Их всего трое, Зольг, старая ты гниль, — прорычал рядом Горбатый. – Догоним их и прибьем, авось и пожрем нормально. У меня сладкого мяса с брюхе с осени не было, не говоря уж о других.
— Старая гниль промеж твоих ушей, Узгор, коли ты думаешь, что три следопыта не перестреляют из лука три десятка орков, если те рванут на них по долине, где и камня нет, чтобы спрятаться.
— А в твоей старой башке все протухло от страха, Зольг, — ответил Горбатый, и столько злобы, столько ненависти было в его голосе, что юный орк съежился и задрожал.
— Чего мы ждем? Разорвем этих белобрюхих! – раздался рядом возмущенный возглас одного из орков.
— И правда, разорвем! Все равно уже заметили! Хоть пожрем! – поддержали его.
Горбатый, которого Старый называл Узгором, победоносно ухмыльнулся, показав внушительные желтые клыки. Старый зашипел на него, а тощая ручонка у его шеи сердито задергалась и сжала пальцы в кулак.
Юный орк не понимал точно, о чем они разговаривают. Он только начал осознавать важность речи и умел вычленять из нее пока что всего несколько слов, которые еще ни разу не опробовал на собственном языке. Но развитое чутье не обманывало его – отряд столкнулся с серьезной опасностью, и сейчас вершилась их судьба. И еще кое-что наш орк понял с особой ясностью, какая бывает только, когда понимание проникает в каждый дюйм тела, поднимает шерсть на загривке и, отзываясь эхом во всех уголках сознания, сметает прочь любое сомнение: сейчас он как никогда еще был близок к тому, чтобы стать мясом. А три тени, затаившиеся среди мрака ночного леса – перед ними мясом были все, и Горбатый с косой саженью в плечах, и хитрый, изворотливый Старый, доживший до преклонного возраста, потеряв всего лишь пару зубов, да заработав несколько шрамов – весь их отряд, весь их род.
Но тени не нападали. Юный орк нутром чувствовал, что тени обладают неведомой ему пока силой, способной перебить их всех даже на расстоянии, и не понимал, почему они этого еще не сделали. Мысли, у которых еще не было возможности сплестись в слова, скреблись в его голове, пытаясь выловить из совсем еще неглубокого колодца воспоминаний нужное – и вот оно, наконец, пришло. Орк вспомнил свою жизнь у подземного озера, близко к недрам земли, где тепло и влага привечали множество живности, хотя на первый взгляд, озерцо производило впечатление безжизненности и пустоты. Он вспомнил, как легко было вылавливать из прибрежного мелководья белобрюхих безглазых рыбин, которые даже не предпринимали попыток сбежать. Вспомнил, как ловил их, только чтобы утолить голод, в отличие от собратьев.
Орк вдруг осознал, что тени, возможно, не нападают по той же причине. Несмотря на то, что он боялся их, как не боялся еще ничего в своей недолгой жизни, рядом со страхом проснулось и тихонько подняло голову и уважение.
— Долго будем ползать на брюхе, как черви? – заскулил кто-то рядом.
Горбатый обычно в таких случаях раздавал оплеухи, но тут только смачно сплюнул в сторону – выжидал, когда жажда крови наконец выжжет в нехитрых умишках его головорезов остатки разума – да и сам был не прочь погонять людишек в ночи, и, возможно, отужинать вкусно первый раз за долгое время.
Остальные орки задергались, забурчали недовольно. Воздух вокруг них пузырился воинственным нетерпением. Старый огрызался, рычал и даже отвесил пару затрещин, но приказа к битве не давал.
Наконец у одного из нарванных орков, измученных голодом и бездействием, лопнуло терпение. Капая слюной, он выхватил ятаган у одного из товарищей, и, прорычав что-то нечленораздельное, рванулся вперед.
Стрела пронзила воздух почти бесшумно, но острые глаза юного орка успели заметить, как блеснул, рассекая темноту, ее наконечник. Его собрат шумно упал на камни, будто срубленное кряжистое дерево. Орки снялись с места, словно рой рассерженных пчел и с громким воплем понеслись на противника. Все, кроме юного орка, чьи ноги сковал страх не столько перед тенями, сколько перед необходимостью убить, и опытного Зольга.
Один за другим бегущие орки падали, словно земля уходила у них из-под ног, и юный орк завороженно следил за тем, как подкосились колени у горбатого Узгора, но он все равно встал и грузно побежал вперед.
Когда Горбатый спрятался за небольшим валуном, и с воем попытался вытащить из-под ребра стрелу, юному орку легла на шею тяжелая лапа. Он дернулся, опомнившись внезапно, и начал вырываться, истошно вопя, но холодное прикосновение металла к шее остановило его.
— Шевелись, живо! Благодарить меня потом будешь еще, звереныш, побежали, а то и нас прибьют — беззлобно и почти лениво прикрикнул на него Зольг. – Коли приду один да пустым – пристанут. Пошлют еще под Хребтину. А так хоть новобранца притащу, да вон какого складного. А будешь буянить – прирежу и сожру.
Юный орк, разумеется, не понял смысла того, что сказал ему Старый. Но острие ятагана у его шеи объясняло все более чем красноречиво. Поскулив напоследок, они гуськом и не оглядываясь заторопились прочь от места, где умирали в лужах черной крови их сородичи, к Гундабаду.
Два орка бежали всю ночь, прячась между редкими камнями, пугаясь каждого плеска в заболоченной низине долины, они озирались и принюхивались, пытаясь выяснить, не преследуют ли их. Но то ли побег остался незамеченным, то ли следопыты действительно не планировали вступать в стычку и легко их отпустили, погони за ними не было.
Когда небо к востоку засерело, а звезды стали блекнуть, громадный силуэт горы Гундабад занимал уже полнеба. Когда-то она служила домом и крепостью древнему племени гномов, и развалины башен, арок и парапетов до сих пор тут и там лепились на ее негостеприимных обрывах.
Земля вокруг была выхолощена поколениями орков. Ни чахлого куста, ни травинки, ни одинокого деревца на целые лиги вокруг. Только негостеприимные скалы, да холодные, колючие горные речонки, с годами помутневшие от орочьих дел.
Два орка беспрепятственно прошли через кипящую деятельностью небольшую равнину у самого подножия. Горели костры, на которых коптилось непонятного происхождения мясо, а в уродливых черных котлах кипела смола. Туда-сюда сновали гоблины с разнообразными ношами на спинах, невдалеке маршировал небольшой отряд; караван грубо сбитых телег, в которые были запряжены по четыре гоблина сразу, вез груды щитов, явно человеческой работы, ржавых и покореженных, словно они пролежали в земле пару сотен лет. Никто не задавал путникам вопросов, даже не смотрел на них с подозрением: Долгий мир наложил свой отпечаток даже на орочье племя, в чьих жилах война, казалось, текла вместе с кровью.
Наш орк никогда еще не видел ничего подобного и беззастенчиво глазел по сторонам. Зольг дал ему легкую затрещину, понятную лучше любых приказов, и орк снова втянул голову в плечи и заковылял рядом.
Вблизи гора напоминала гигантский муравейник, изрытый ходами и полнящийся гоблинами. Они вошли внутрь через один из боковых проходов, и бесконечный орочий поток долго нес их по сосудам коридоров, пока не выплюнул в самой сердцевине горы – в огромной пещере, бывшей когда-то главным залом гномьих царей. Давным-давно здесь висели серебряные лампы с тысячей свечей, а на гигантских жаровнях жарились быки и боровы. Сейчас покрытые копотью и плесенью точеные колонны, уходя ввысь, терялись в темноте, а дно этой пещеры кишело орками, которые торговались, дрались, бездельничали, спали, если, совокуплялись в углах.
— Вот он, Гундабад, — с горестным восхищением сказал вдруг Старый, и снова отвесил юному орку подзатыльник. – Вот что. Отведу я тебя на кухню. Вольготное место, и в поля ходить не заставляют. Считай, я тебе службу сослужил. А за это буду наведываться и рассчитывать на кусочки пожирнее.
Наш орк мало что понял, хотя слово «Гундабад» уже было ему знакомым и даже имело некоторый вес, ибо орки повторяли его постоянно. Он изо всех сил старался принять смиренный вид, и Старый, видимо, был удовлетворен, потому что в следующую минуту уже тащил орка по узкой лестнице, вырубленной в толще камня, вниз.
После четверти часа ходьбы по извилистым коридорам, лазам и переходам, орки наконец пришли в главную кухню Гундабада, ставшую для нашего героя пристанищем на много лет.
***
Заправляла кухней невиданных размеров орчиха по имени Ратснага. Старый Зольг, притащив юного орка, разговаривал с ней почти мягко, а лицо его приняло заискивающее выражение, если так вообще можно сказать об орочьей морде. Это, а так же то, что у орчихи было имя, говорило прежде всего о том, что властью и уважением среди орков она пользовалась небывалыми, а так же прожила на свете немало лет.
Ратснага ворочала свое грузное тело с многочисленными складками на животе весьма ловко и с завидной легкостью управлялась с огромными вертелами, на которых коптилось черное мясо, шуровала тяжелой чугунной ложкой в котле, где на огне пыхтело какое-то варево, и на огромной лопате закидывала в пылающую печь десяток караваев серого хлеба сразу.
— Это еще что за кусок мяса ты притащил? – зычным голосом спросила она Зольга.
Зольг в нескольких словах поведал историю найденыша и, напоследок влепив ему легкую оплеуху, ретировался. Воспользоваться своим положением и зайти за лакомыми кусочками он не успел. В тот же день Зольг был послан с разведкой к предгорьям Мглистых, или Хребтины, как их еще называли северные орки, да и сгинул там. Больше наш орк его никогда не видел.
— Зимник. Ну, поди сюда. Экий ты крепкий кусок.
Ратснага бесцеремонно засунула юному орку в пасть палец и оттопырила щеку, глянув на зубы. Видимо, удовлетворившись его здоровьем, она хлопнула его по щеке и хохотнула.
— Здоровый. Ну что ж, Кусок, будешь служить со мной. Смотри, под горячую руку не попадайся, а то прибью и не замечу – протухнуть успеешь, пока пойму.
Так наш орк получил первое свое прозвище – еще не настоящее имя, а одно из тех часто обидных словечек, которыми орки пользовались, обращаясь друг к другу.
Ратснага, как и любой орк, не отличалась дружелюбием, но то были годы Долгого мира. Тень Ангмара вот уже сотни лет как не простиралась над Гундабадом, а месть гномов расцвела и дала плод только через два столетия, когда Трэйн второй собрал армию для осады Гундабада. Саурон еще не призвал темные силы для того, чтобы начать свою последнюю войну в Средиземье, и Страх орков пока что дремал, на излете своего сна.
Ратснага не знала, сколько жила на свете. Она говорила, что родилась в Мории и смутно помнила правителей, присланных из Ангмара, но гораздо лучше помнила Долгий мир, когда тихое процветание затронуло даже орков. Многолетнее довольствие и покой немного смягчили ее. Она, поначалу принявшая нового помощника в штыки, и наградившая его немалым числом зуботычин и даже одним шрамом, когда со зла ударила раскаленными щипцами для углей, вскоре по-своему оценила его.
Наш орк с рождения отличался пытливым умом и памятью, насколько это возможно для его племени, быстро учился, был ловок и послушен, и умел стать незаметным. Ратснага не могла не оценить такого помощника, и между ними довольно скоро наладилась если не дружба, то осторожное почти-доверие и весьма удобное для обоих сосуществование. Для нашего же орка Ратснага стала прежде всего бесценным кладезем знаний.
Долгий мир был странным временем для орков Гундабада. Живя вот уже более двухсот лет без суровой руки и могущественного злого умысла, направляющего орочий поток в русло войны, они, несклонные к порядку и созиданию, тем не менее смогли наладить быт в этом гигантском муравейнике. Они торговали с дикими племенами, живущими к северу от Эред Митрин, позволяя им пользоваться землями на суровых склонах вулканов в обмен на часть урожая; выменивали свои кривые ятаганы, которые дикари переделывали в нескладные плуги и мотыги, на жесткое мясо и шкуры оленей. Многие собирались в небольшие отряды и предпринимали вылазки в северный Арнор, изобилующий курганами и полями битвы, и грабили могилы, таща в Гундабад доспехи, золото и все ценное, что могли найти в погребенном под прахом войны и забвения королевстве.
Главная кухня же была тем местом, куда стекались со всех сторон и торговцы, и вояки-разбойники, и просто праздношатающиеся гоблины, коих в Гундабаде в пору Долгого мира было немало. Они приносили грубую полбу, в которую Ратснага подмешивала пепел да костную муку, каменный уголь для топки, а так же новости и сплетни со всех концов орочьих земель, из-под Хребтины, а бывало даже из Черной земли. Рассказывая свои нехитрые истории для развлечения Ратснаги, они рассчитывали на лишнюю краюху серого хлеба или полоску сухого черного мяса. Иногда их подношения были более зловещими, особенно в конце зимы, когда у орков обычно рождались дети. Немногие доживали до весны, тех же, кому не посчастливилось, разделывали и превращали в те самые полоски черного мяса.
Наш орк крутился под ногами, помогая замешивать тесто, раздувая огонь в печах и, кидая в их сопла ведра угля, и слушал, слушал, впитывал все подряд. Говорить он научился очень быстро, благо Ратснага болтала о чем-нибудь постоянно, но сам слова тратить не любил, предпочитая слушать, и Ратснага нашла в нем очень благодарного слушателя, чем была несказанно довольна.
Свободные народы Запада мало что знают об орочьей жизни, кроме того, как лучше и быстрее убить орка, и многим показалось бы удивительным то, что орки болтливы и любопытны, любят рассказывать и передавать из уст в уста множество легенд и преданий – странных и зловещих, а порой просто пошлых и скабрезных, но преданий. Они даже иногда собирались у костров в главном зале, который называли просто – Пещерой, делились новостями и праздно болтали. Конечно, чаще всего такие вечера заканчивались тем, что пару-тройку особенно болтливых и наглых орков зажаривали на кострах, и у остальных был свежий ужин.
Нашему орку интересно было любое сказанное слово, и очень скоро он знал о нехитрой и жестокой орочьей доле все, что смогли сохранить и пронести сквозь тысячелетия его собратья.
Знал, что в окрестностях Гундабада почти не растет ничего живого, а мутные ручейки все еще несут в себе яды Ангмара. Знал, что северные племена разводят странных оленей с огромными рогами, и иногда, в особо голодные годы, продают оркам своих детей. О том, что к востоку, совсем рядом с тем местом, где он родился, в горах Эред Митрин давно обосновались гномы – воинственные и свирепые, из Дуринова племени, а еще восточнее, где костлявый хвост Эред Митрин раздваивался, словно у гигантской черной жужелицы, плодились драконы.
Но больше всего наш орк узнал о Страхе. Страх пронизывал Гундабад и растекался тоненькими ниточками с орочьими караванами по всем весям, заставлял вздрагивать, если на небо набегала внезапная тень от быстрого облака или стаи птиц, вслушиваться в рокот далекой грозы и слышать в нем эхо голоса изначального Зла. Страх лежал валуном на тучных плечах Ратснаги, и наш орк не сомневался – именно от него она заходилась тяжелым кашлем каждый раз, когда разговоры заходили о Дол Гулдуре, Черной земле и даже о старом гномьем королевстве под Хребтиной. Страх бежал в самой орочьей крови, и чем больше наш орк понимал его, тем яснее осознавал, что в нем этот страх отсутствует, тем самым выделяя его среди своих собратьев.
Он прожил на кухне около двадцати лет. Мало что изменилось в его жизни за это время, но Долгий мир подходил к концу. Мир продолжал разворачиваться, и история уже пустила новый побег и черный цветок, и наступил тот год, когда Саурон вернулся в свою старую твердыню Дол Гулдур и обратил все мысли к воссоединению с Кольцом всевластия, самым главным своим оружием. Вот-вот оно должно было оказаться в руках хоббита Смеагола, которому суждено было стать Голлумом. Долгий мир оставил орков процветающим и довольно многочисленным племенем, хотя в людских и эльфийских летописях их число в те времена сильно преуменьшено – орки Долгого мира редко нарушали границы своих владений. Пока что цепкие черные пальцы Саурона простерлись над Мглистыми горами и Мордором, стягивая к себе орочьи стаи; но и к Гундабаду, самой многочисленной цитадели орков, он обращал свои мысли.
До севера еще не докатились отголоски новых битв и новости о том, что вокруг Дол Гулдура снова вьется тьма, но Страх распространялся как чумное поветрие, и скоро его черная хватка сжала почти каждое орочье горло в Гундабаде.
Однажды Ратснага позвала его, и, почесывая раздраженную кожу под своим тяжелым нагрудником, сделанным из двух здоровенных гномьих шлемов, сказала.
— Ну что, Кусок. Дело для тебя есть. Требуха издох намедни. Пропал. А может свои сожрали. И нужен надежный крепкий орк, чтобы кормить пленников. Ты сойдешь. Здоровый ты, да головастый. Сегодня придет Больг и покажет тебе, что да как.
Она пинула его, почти не прикладывая силы, будто хотела выразить некую симпатию, а возможно даже способна была испытывать ее. Орк согласился и взглянул на нее пытливо, выжидая, не сообщит ли она еще какие-нибудь новости. В последнее время жизнь в Гундабаде стала тяжелее; будто пчелиный рой, в котором родилась новая матка, готовый сняться с места в поисках дома, кипел он и жужжал, и слишком часто вспоминали его жители о том, что у них есть жала.
— Ты не забывай старуху Ратснагу. А коль захочешь – приходи, дам попрыгать между моих ляжек, — она подмигнула ему и непристойно похлопала себя где-то под складками обвисшего от многочисленных родов живота.
Орк пообещал приходить и согнулся, подставляя беззащитную шею в знак признания ее авторитета, как принято было у них, зная, что Ратснага далеко не каждому позволяет «попрыгать между ляжек».
Следующим вечером, проснувшись в укромной нише в одном из тупиковых ходов близ кухни, наш орк собрал свои скудные пожитки – оленью шкуру, на которой он спал, старый кожаный доспех, который выменял у северных людей несколько лет назад, да небольшой золотой самородок, найденный в одном из сбегающих из-под тяжелого лона горы ручьев, и пошел осваиваться на новой работе.
— Странный ты орк, Кусок, — рыкнула Ратснага, суя ему два лишних каравая хлеба и козью шкуру, наполненную черным горьким пойлом, которое, несмотря на отвратный вкус, придавало сил. – Иногда смотрю я на тебя и думаю – не орк ты вовсе, а только лишь Кусок орка.
***
Пленников в Гундабадском каземате было мало, всего трое. Два гнома, которых притащили совсем недавно из вылазки к Восточным позвонкам Эрет Митрин, и человек, старик, который просидел в своей клетке столько, что Больг, начальник караула и сынок какой-то большой орочей шишки, не мог вспомнить, откуда он взялся.
Сложно было сказать, зачем Гундабадским оркам вообще нужны были заключенные. Позднее наш орк пришел к выводу, что скорее всего, затем, чтобы не пустовала тюрьма, раз уж она есть.
Новая работа была сравнительно легкой. Два раза в день наш орк спускался на кухню, брал у Ратснаги три пайки и относил заключенным.
Он никогда раньше не видел вблизи ни людей, кроме дикарей из племени Лоссота, ни гномов – жизнь и работа на кухне не располагала к долгим дальним вылазкам и к войне вообще. И разумеется, в силу своей природной острейшей жажды нового, наш орк был до крайности взбудоражен встречей с двумя новыми для него народами.
Но ни первая встреча, ни десятки последующих не удовлетворили его любопытства.
Гномы были похожи на суровые, вытесанные из камня статуи своих предков, какие кое-где еще сохранились в потаенных уголках Гундабада, до которых не дотянулись разрушающие орочьи лапы, но за двадцать лет пребывания под сенью горы, эти останки былого величия гномов успел найти и изучить наш орк.
Неподвижные, со сдвинутыми бровями и спутанными бородами, провожали гномы полными ненависти взглядами орка, подсовывавшего миски с вонючей похлебкой под нижнюю прутовину их клеток.
Человек был еще загадочнее. Каждый раз, когда орк приходил, он сидел в самом темном углу своей камеры, склонив голову к коленям и накрывшись оборванным плащом.
Орк не знал, чего именно хотел он от пленников, и жестокое разочарование, которое было тем обиднее, чем сложнее было нашему герою понять, откуда оно проистекало, начало подталкивать его к тому, чтобы попроситься обратно на теплую кухню – и Ратснага бы не отказала.
Когда он уже готов был просить ее об этом, случилось невероятное. Сначала он оставил пайки гномам, те даже не сдвинулись с места, как обычно дожидаясь его ухода, прежде чем притронуться к еде. Затем положил миску с похлебкой и краюху хлеба в лоток для еды у клетки человека, вздохнул и собрался было идти восвояси, как вдруг его окрикнули.
— Орк, — раздался в пыльной тишине глухой голос, чей владелец явно давно им не пользовался.
Орк вздрогнул от неожиданности и обернулся. Человек продолжал сидеть в своем углу, но его пронзительные глаза смотрели прямо на орка.
— Подойди ближе, — продолжил человек мягко, на Общем наречии, которое наш орк неплохо знал, так как общался в основном с караванщиками, торговавшими с разномастным людом.
Орк подошел ближе и сказал:
— Здраствуй.
Орки обычно друг с другом не здоровались, но наш орк был особенный, тем более, он слышал достаточно об обычаях северных племен Лоссота, чтобы знать, что при встрече люди обычно приветствуют друг друга. Оркам это казалось странным и ненужным, но нашему герою подумалось, что соблюдая обычаи человека, он сможет расположить его к себе и узнать что-то… что-нибудь. Что-то новое.
Человек откинул рваный капюшон. Он был сед как старый лунь, но в его глазах плясали искры факелов, и орку казалось, что это взгляд прошивает его насквозь, видит всю его нехитрую жизнь, как на ладони.
— Ты знаешь, зачем я позвал тебя? – наконец осторожным тихим голосом спросил человек.
— Нет, — честно ответил орк.
— Ты странный орк. Не такой как все.
Орк промолчал, не отрывая взгляд от пронзительных глаз человека. Ему казалось избыточным подтверждать очевидное.
— Хочешь знать, почему я так решил? – продолжил человек, пододвигаясь ближе.
Впервые в жизни орка спрашивали что-то о нем самом, что-то, чего он сам не знал, и чувство было волнующее. Он ступил на полшага ближе к решетке и сказал:
— Почему?
— Пища. Еда. Я просидел тут пятнадцать лет. И за пятнадцать лет ни разу мне не поставили плошку в лоток. Обычно орки считают, что мы, дунаданы, не достойны есть из миски. Мне просто швыряли миску о решетку и я слизывал с пола то, что туда стекало.
— Мне велели приносить пищу, а не швырять ее в решетку, — осторожным голосом сказал орк.
Человек в ответ усмехнулся.
— Ты не удивился, когда я сказал, что ты странный орк. Почему?
Орк напрягся, но что-то подсказало ему, что честность будет лучшим решением.
— Потому что я сам знаю, — пробурчал он, заметив как неуклюже его грубый голос и неповоротливый язык произносят слова, по сравнению с человеком.
Человек ничего не ответил, и подождав немного у клетки, орк ретировался, прежде чем его ожидание могло бы показаться странным.
— Орк. У тебя есть имя? – спросил человек, через пару дней во время вечерней трапезы.
Орк замялся, не зная что ответить. Он свыкся с тем, что знавшие его кухонные орки и караванщики прозывали его Куском, с легкой руки (а точнее – лапы) Ратснаги, но не считал эту кличку именем.
— Пока нет, — наконец ответил он угрюмо, и отвернулся. В душе закипал необъяснимый гнев.
Человек коротко усмехнулся.
— Жаль. Я бы сказал тебе свое в обмен на твое. Но мне нравится, твое «пока». Так значит ты думаешь, что ты из тех орков, что заслужили имя?
В голосе человека звенело что-то колючее, будто иглы первого октябрьского мороза. Орк привык к неприязни – промеж его сородичами не было ни дружбы, ни любви, и он, не знавший их с рождения, никогда не тосковал по ним. В обиходе его не было даже таких слов. Но в сердце вдруг вскинула голову неясная печаль: ему захотелось, чтобы Человек был с ним – добр, как был сам орк добр с одинокой старой крысой, вырывшей нору неподалеку от его спального места. Крыса откликалась на свист и радовалась принесенному сыру, а орку по сердцу приходилась ее радость.
— Я из тех орков, у которых будет имя, — тихо ответил орк, не зная, что еще сказать, и не желая выдать печаль в словах.
— А-а-а, так ты одна из кухонных крыс, которая мечтает о воинской славе? Зарубить парочку следопытов, ограбить гномью повозку, а может быть даже умыкнуть эльфа?
Орк промолчал, впиваясь взглядом в человека. Он закипал необъяснимым гневом и когда почувствовал, что глаза застит ярость, выбежал из темницы и долго-долго несся по знакомым коридорам, пока не достиг выхода на один из самых верхних гномьих парапетов. Орки сюда почти не захаживали – не любили высоту, пронизывающий горный ветер, да и обзор открывался на север – с севера на Гундабад нападать было некому.
С одной стороны, где парапет защищен был от стихий, дало росток невесть каким ветром принесенное кленовое семечко, и одинокое маленькое деревце, которому едва хватало горной пыли да старого мха, чтобы выпускать по два-три листа каждую весну, заставляло нашего орка возвращаться на парапет каждый раз, когда он не в силах был уложить в мыслях свое понимание жизни и то, что эта жизнь ему подкидывала.
Орк просидел рядом с деревцем, чьи три листа изжелтила ранняя осень, всю ночь. А под утро, когда холодный розовый рассвет стал расползаться позади горы, подул ветер, и, дрогнув пару раз, листья с крохотного клена опали. Орк встрепенулся, когда ветер подхватил их, но успел поймать только один и долго смотрел, как еще два разлетелись в разные стороны, танцуя с ветром, пока не исчезли из виду.
Во время утреннего кормления пленников, он молча сунул золотой лист клена через прутья клетки человека, положил рядом с миской и, не оборачиваясь, уковылял прочь. Весь день ему снились странные сны и перед пробуждением показалось, что ноздрей коснулся запах далекой и неизведанной весны – настоящей, цветущей.
Через несколько ней человек снова заговорил с ним. В его голосе больше не было презрения, вернее, оно было, но где-то на самом дне, и если бы орк не вслушивался – вовсе не заметил бы его.
— Какой сейчас день? – сказал человек тихо, когда орк забирал пустую миску.
Орки не вели учета дням недели, только временам года, и вопрос поставил нашего героя в тупик.
— Осень на дворе, — ответил он тихо.
Человек шумно вздохнул.
— Что ты от меня хочешь? – спросил он наконец после долгого молчания.
И вновь орк запутался в собственной голове – насколько проще было с собратьями и их незатейливыми мыслями. Он прикрыл глаза, и ответ прыгнул на его неповоротливый черный язык сам собой.
— Чтобы ты рассказывал. Я люблю слушать.
Человек вздрогнул и воззрился на него с удивлением, которое одновременно льстило орку и пугало его.
И человек начал рассказывать. Обычно он начинал свою историю утром, когда последние дни навсегда уходящего мира еще позволяли многим оркам в Гундабаде засыпать на день, и бодрствовали только часовые, да и те частенько похрапывали на посту. Человека звали Форогонд, что, как он сказал, на языке эльфов значило скала севера, и был он одним из следопытов. Форогонд прожил на земле уже более века, и годы его клонились к закату.
То были странные и чудесные дни для нашего героя. Каждый день он спускался в темницу по пустым артериям горы, пока кровь орочьего племени временно застаивалась в центре горного чрева, и слушал, слушал бесконечные истории о людях, об эльфах, о далеком западном крае, откуда когда-то пришли предки Форогонда, о гибели этой земли. Форогонд рассказывал и о войне, и об извечном противостоянии свободных народов запада и Зла, которому орки испокон веков были рабами. И каждую ночь наш орк думал, думал до головной боли, слоняясь без дела по окрестностям или сидя на своем парапете, вперившись взглядом на запад, откуда начинал вечером свой путь Эарендиль, следовавший за солнцем.
Форогонд знал о мире много, очень много, неизмеримо больше, чем все орки взятые вместе, и скоро от осознания того, какой мир огромный и сложный, нашему орку стало нестерпимо больно. Мир просто перестал умещаться в его голове. Но больше всего страданий причиняло осознание, что сам он, орк, был частью огромного и неизбывного Зла, пешкой в игре, которую оно вело с начала времен. По словам Форогонда – ничто и никогда не способно было это изменить, пока Арда, какая она есть, существует и в песне ее еще не спето последнее слово.
Мысли о том, что внутри, в самой своей сути он – зло, не давали орку спать, застили глаза пеленой ярости и лишили всякого покоя. Едва сдерживаемый гнев клокотал в нем днем и ночью, словно лава в недрах вулкана, а собратья лишь укрепляли его в вере, что Форогонд прав.
Наконец, настал тот день, когда сам поход к Форогонду стал причинять боль, затмевавшую любое удовольствие от узнавания нового о мире вокруг. В тот день орк, оставив пленнику миску с похлебкой, поднялся на парапет. Зима, особенно беспощадная к северу, уже отступила на юге Средиземья, но все еще держала Серые горы в ледяных тисках, и солнце прятало свет в седых, огромных и почти неподвижных тучах. Орк долго просидел на старых камнях, пытаясь привыкнуть к рези в глазам, которую вызывало даже невидимое солнце, но так и не смог. Он промучился почти целый день, изнывая то от бессильной злобы, обращенной на себя, то от желания что-то изменить.
Наступил закат, принеся с собой облегчение. Тучи рассеялись, и холодно заморгали на небосводе просыпающиеся звезды.
Решение пришло само собой. Он сходил на кухню за пайкой, прихватив на всякий случай, еще пару караваев хлеба и козью шкуру с орочьим пойлом, и спустился в темницу.
Форогонд ждал его.
— А… это ты. Как дела в великом Гундабаде? – Он часто задавал этот вопрос, и иногда орк даже делал вид, что не слышал презрения в его голосе и рассказывал вести, долетавшие с юга.
— Говорят, надвигается война, — уклончиво ответил он.
— Так говорят каждую неделю. Что рассказать тебе сегодня? Я вспомнил песнь, которую слышал в молодости в Имладрисе.
— Ты хочешь на свободу? – спросил орк прямо, потому что иначе не умел.
От удивления человек даже приоткрыл рот и долго молчал, вцепившись в прутья клетки.
— Как я могу не хотеть на волю? – проговорил он наконец.
— Я помогу. Выбраться.
Орк не выдержал пристального взгляда человека и опустил глаза, скрючился.
— Ты? Но почему?
— Рыба должна жить в воде. Дикий зверь – в безлюдной пустоши, орк – дневать под горой. Я – благодарен тебе за сказы.
— Твоя благодарность слишком похожа на человеческую, чтобы быть правдой.
— Я не такой, как они! – зарычал, вспылив, орк и оскалился, чувствуя, как резцы царапают друг о друга. Поняв, что только что наглядно показал именно орочью сущность, он зажал лапами рот.
— Дай мне оружие. Если ты решил заманить меня в ловушку – я хотя бы прихвачу с собой в могилу десяток гоблинов.
Неверие ранило, будто ржавый нож дикаря, загнанный под ребра, но настоящий яд в эту рану лило понимание: теперь-то наш орк прекрасно осознавал, что у Форогонда были все причины ненавидеть его род.
— Жди завтра утром, человек, — сказал он напоследок, и тяжело ковыляя, опираясь иногда на заскорузлые костяшки пальцев на руках, побрел в свой темный угол.
Утро занялось тревожным багряным восходом, и солнце, выкатившись красным глазом на небо, тут же скрылось в тучах, клубившихся в преддверии снежной бури. Наш орк ночью собрал весь свой нехитрый скарб. Старый кожаный доспех с железной орочьей маской, да выкованную еще во времена Ангмара грубую и тяжелую кольчугу, которые так ни разу и не надел, завязал в кусок грубого полотна для Форогонда. В другой узел сунул два каравая серого Ратснагиного хлеба, шкуру с пойлом и сколько было с собой полосок черного вяленого мяса. В небольшой нагрудный карман своей тужурки из старой оленьей шкуры – золотой самородок да красивое голубое перышко сойки, найденное еще летом. Из-под тяжелого камня достал он кривой ятаган, которым еще ни разу не пользовался, и небольшой нож человечьей работы, что хранился зарытым в землю: орки не любят людское оружие, но тонкая красота резьбы на рукояти и острое лезвие притягивали нашего орка, и он не мог расстаться с ножом.
Забрав пайку от Ратснаги, он выждал время и, взяв свою ношу, окольным путем двинулся к темнице, выбирая коридоры попустыннее. За долгое время преданной и тихой службы на посту, наш орк обрел некое доверие и, если такое можно сказать об орках – уважение. Его даже перестали называть Куском, и сделали копию ключа от камер. Сам не зная того, наш орк выбрал последний подходящий момент для побега пленника – еще пара дней, и до Гундабада докатились вести о военном сборе орков и требовании выслать несколько полков подготовленных воинов в доспехах, с оружием и телегами с провизией в Дол Гулдур.
Если Форогонд и удивился тому, как подготовился орк, он ничем не выдал своего замешательства. Но натягивал поношенную кирасу и старые наручи с нескрываемым отвращением на лице. Когда орк отдал ему нож и предложил один из лежащих в крохотной тюремной оружейне ятаганов, он отмахнулся от ятагана, а нож взял в руки с трепетом и сказал тяжелым голосом:
— Хороший это был нож. Может быть, ты только что вложил в мои руки свою смерть, орк.
Внутри орка захолонуло, но он ничего не ответил и показал рукой в почти нехоженый коридор, шедший вниз. Они долго петляли по темным туннелям у самого корня горы, между дымящимися разломами и обрывами, зевающими темными ртами и вышли, наконец, с запада, где Гундабад защищен был северным рогом Хребта, с которым его разделяла только узкая выхолощенная долина. Когда-то давно на этой стороне были выстроены уродливые заставы Ангмара, где, не желая якшаться с орочьём, жили присланные из Ангмара править Гундабадом люди. Орки, в свою очередь, так и не обжили эти места после ухода колдунов. Они пустовали, провалившиеся под снегами крыши скрипели на ветру, и черные глазницы окон провожали двух одиноких странников взглядом. Шли медленно. Форогонд шагал, сутулясь и согнув ноги в коленях, чтобы издалека никто не мог заметить, что он выше орка на добрых полтора фута. Сам же орк ковылял, морщась от боли, которую причинял обжигающий взгляд солнца.
Продолжение в комментариях
-
-
08.01.2014 в 04:14-
-
13.11.2014 в 20:38-
-
31.12.2014 в 15:30Как жаль, мало таких отличных историй. Как хорошо, что они вообще есть.
Еще раз огромное спасибо ))
-
-
02.01.2015 в 11:41-
-
04.02.2015 в 20:46-
-
05.02.2015 в 16:30-
-
13.02.2020 в 10:13